В последний день заключения Богдана Видосав, встав с кровати, долго рылся в своей подушке и наконец вытащил отвес, единственное свое богатство. К предмету, состоявшему из засаленного шнурка и свинцовой слезы, он присовокупил еще и несколько слов:

– Я совсем не уверен, что мы еще когда-нибудь встретимся. Из-за бессонницы я не смогу во сне проделать длинную дорогу к тебе. Запомни все, что я говорил. Из множества окон, из миллиона нынешних окон так называемой яви, найдется, может, только одно, которое не обманывает. Ты узнаешь это настоящее окно, если приложишь к нему мой отвес. Только у такого окна вертикаль совпадет с линией отвеса. Ненастоящие окна всегда вставлены хоть чуть-чуть да криво. Бери, мне он больше не нужен, а тебе пригодится.

– А чай? Как же ты будешь делать свой чай? Чем будешь журчать в горле? Как сможешь заснуть без колыбельной? – удивился Богдан.

– Не важно. Главное, старайся, насколько сможешь, смотреть и говорить прямо. А мне, я чувствую, скоро потолок свалится на голову.

Богдан не знал, что сказать. Кроме того, Видосав повернулся к нему спиной. Окно за окном, ставня за ставней, вид за видом, соломинка света за соломинкой света исчезали под ногтями и ладонями мастера. Когда он стер последний рисунок, стены вокруг них замкнули однообразное серое пространство.

Оказавшись дома, Богдан решил первым делом испробовать простое устройство.

Он нетерпеливо размотал витую веревку, три раза дыхнул на свинцовую каплю, потом до блеска вытер ее накрахмаленной салфеткой.

Отвес он пристроил к обычному окну с двумя створками, которых вокруг много и которые испокон века показывают, с какой стороны рассеялись тучи, сколько появилось новых крыш, поселилась ли осень в каштановой аллее и что случилось на той улице, куда направляется столько прохожих…

И хотя Богдан был уверен, что нет ничего более правдивого, чем это окно, что все показываемое им совершенно бесспорно, шнурок со свинцовой слезой на целый угол зрения отклонился от деревянной рамы и всего, что эта рама годами представляла как несомненное. Уже полным ходом шла война, но через окно не было видно ничего из того, что происходило в действительности.

Обливаясь холодным потом, Богдан безмолвно колотил кулаками справа и слева от окна. Словно искал другое, заложенное кирпичом.

Но его стиснутые кулаки находили только боль.

Стены поглощали глухой звук.

На верхнем этаже светлого притвора, в Савиной келье, словно вышитые по штукатурке вокруг всего мраморного обрамления окна нынешнего, вблизь смотрящего, праздничной киноварью были живописаны названия монастырских угодий. Кроме других надобностей, этот перечень служил и тому, что каждый игумен в любой момент мог получить представление о состоянии всего монастырского прихода Жичи. Здесь были перечислены села, в основном вдоль Ибара и Моравы, были и те, что находились в более далеких жупах Борач, Моравица, Лепеница, Белица, Левач, Лугомир, Расина, Йошаница, Крушилница, Елашница, Пнуче, Затон, Хвоено, Зета, Горска Жупа… Кроме плодородной земли, сюда входили и горные пастбища, зимние и летние. Межевые камни с вырезанной на них печатью королевской канцелярии были расставлены на склонах Желины, Брезны, Котлени-ка, Слане Поляне и Тмасти Гвозда, Ноздре, Яворья, Лукавицы… Впридачу вокруг окна были записаны и названия рыбьих стай вниз по Дунаю, места их обитания в Скадарском озере, мельтешения нерестилищ в горных ручьях и еще одно скопище мальков в завитках двух морских волн неподалеку от каменного города Котора.

Благотворители монастыря, а в особенности боголюбивые братья, архиепископ сербский Сава и король Стефан Первовенчанный, изрядно постарались, чтобы Жича ни в чем не знала недостатка. Здесь было все – глина, травы, виноградники и птичьи гнезда, нежные заветрины и пугливые воды, разные злаки, икра, съедобные грибы и редкое зверье, соляные прииски, месторождения свинца и печи для выплавки железа, золотоносные жилы и гумна лунного света; были и священные одеяния, сосуды, иконы и книги. В собственности Спасова дома находилось семь мельниц, которые добрые слова отделяют от злых, в монастырь стекались доходы ярмарок с нескольких городских площадей, подлинная духовность народа, монастырская подать от песен виноградного сверчка, блестящего скворца, синицы-лазоревки, ремеза, дрозда-рябинника, трясогузки и малиновки, ему принадлежала и верхняя часть огня всех лучин, одинаково срезаемая и в крестьянских, и в господских домах, затем двухэтажный дом для ночлега странников в Скопье, ксенодохии для приюта больным, прохлада, которую вековые священные дубы дарят у дороги паломникам и обычным путникам, монастырские башни и странноприимные дома. Кроме того, для защиты монастыря над Ибаром, неподалеку от границы монастырских владений, стоял Маглич, хорошо укрепленный город.

Особое внимание было уделено тому, чтобы на монастырских землях, в зависимости от стороны света, имелись и все важнейшие породы деревьев. Например, поблизости от синего моря солнце столетиями причесывалось маслинами и кипарисами, ну а уж дальше его лучи не запутаются, если растет достаточно светлокорых сосен и развесистых дубов. А после того как во времена Анны Дандоло венецианские галеры заняли почти половину свода над землей Рашки, по неписаному законоправилу, смысл которого затерялся после одного из многих вторжений межвременья, каждая церковь в своем дворе обязана была иметь не менее десятка посаженных одна возле другой стройных елей.

Так что, если перед тем как открыть ставни, из-за чего-то немного промедлишь, сможешь прочитать все это по мелкописаной вышивке вокруг окна. И целого дня не хватило бы, чтобы подробнее изучить даже какую-то одну часть монастырских владений.

На пятнадцатый день после благословенного праздника преподобный игумен Григорий со страхом и нерешительностью подошел к тому окну, которое смотрит на нынешнее вблизи, чтобы раскрыть тисовые ставни. Если одна-единственная рыбья косточка, запущенная из баллисты, заставила церковь опуститься на целых тридцать саженей, то что же будет, когда болгары и куманы выстрелят из этого дьявольского устройства каким-нибудь обломком скалы или чем-нибудь покрупнее. Теперь белая зола от смрада огней, питаемых заячьим пометом, достигала жалобно осевшей церкви, а королевский красный цвет ее стен стал казаться опаленным, покрылся налетом сгоревших надежд.

Защитники монастыря уже не первую ночь проводили в бдении, непрестанно моля Господа избавить храм от страданий. К небесам возносились не прерывающиеся ни на миг песнопения. Казалось, будто удары нападающих сотрясают стебель Божьего цветка – Жичи – и стряхивают с него густой рокот голосов. По совету слуги Смилеца многострашный князь Шишман решился на большие траты – он приказал выдать каждому из осаждающих или крупную милость, или пригоршню золотых монет из своих личных сундуков. Правда, пока лишь в виде обещания. Смилец посчитал, что таким обещанием их слух будет заткнут надежнее, чем паклей. Тем не менее, в некоторых воинов песнопения проникли довольно глубоко, а один молодой болгарин оказался в их власти до такой степени, что даже бросил меч, не желая больше ни на миг оставаться подданным правителя Видина. И более того – вдохновленный, он громко каялся:

– Грех на нас! На дом Господа руку подняли!

Сотрясаемый рыданиями, вырывая клоки волос, колотя себя по груди и по лбу, он принялся повторять:

– Прости нас, Всевышний! Демоны овладели нами!

А после этого, сотворяя рукой крестное знамение, самое размашистое, на какое он только был способен, обратился к стоявшим поблизости: