Но я и не собираюсь ссориться с Ирой. Мне нужно обосновать свое отношение к Синей бороде, как я неизменно зову нашего учителя и классного руководителя.

— Ах, Андрей Михайлович! Тогда он из царей!

— Царя звали Алексеем Михайловичем, — поправляет Ира и заливается смехом. — Тоже придумала: из царей! Тот царь ему в подметки не годится. Да и нет сейчас никаких царей. В революцию последнего скинули! Дуришь ты, Натка!

Я и сама чувствовала, что позиция моя слаба, но незабытая обида заставляет искать повода для отплаты.

— А что он делал до революции? — наступала я.

— В гимназии учился.

— Ага! В гимназии! Барский сынок! — обрадовалась я. Таким путем шла бы Женька, и это меня поддерживало.

— А после революции учился в трудовой советской школе. Чего ты пристала? — сердилась Ира.

— В школе? Он же старый! — не сдавалась я.

— Нет, молодой. Двадцать пять лет всего. Это он за лето бороду отрастил. Вот посмотри нашу прошлогоднюю фотографию.

Я смотрю и своим глазам не верю: наголо стриженный, гладко выбритый, только с узкой полоской усов.

— Ну и артист! — неодобрительно хмыкаю я.

Ира осуждающе молчит. Действительно, о чем спор? Чего я добиваюсь? Оправдания своему поведению? Больше всего мучит разрыв с Жоркой. Нет, не дала мне радости новая школа.

Хорошо было только у Иры, в ее комнате, заставленной книжными шкафами. С такой обстановкой мне еще не приходилось сталкиваться, у нас не было дома ни книг, ни пианино, ни картин на стенах. Наверное, так было в доме Жени Барановской, но к ней я никогда не ходила. Впервые атмосфера интеллигентной, гостеприимной семьи коснулась меня. Мама у Иры была зубным врачом, папа инженером. И хотя тут ничего не было общего, все же мне вспомнилась семья Женьки Кулыгиной, с ее добрым отцом-сапожником. Как и там, к Ире можно было ходить гурьбой, располагаться на широкой тахте, как на печке, и говорить о чем угодно. Никто не запрещал, не останавливал. Ни в моей, ни в Светиной семьях ничего подобного и вообразить нельзя. Если и приходили друг к другу, то осторожно, тихонечко шептались. Чаще вообще бегали по улице. Иру окружали книги, музыка, и в то же время она была настоящая убежденная пионерка. Что-то Валино было в ее характере. Такая не свернет в сторону ни при каких обстоятельствах!

В общем, мне было бы совсем неплохо, если бы не появившееся странное чувство неполноценности. Мне хотелось, чтобы я из униженной, изничтоженной вновь стала радостной, сильной и чтобы никто не портил мне жизнь. Я была искренне уверена, что все мои несчастья начались из-за этого учителя, то бородатого, то бритого, то усатого. Мало того, что он выставил меня в первый день на посмешище, он еще усомнился при всех: а училась ли я в седьмом классе? Может, я из начальной школы пришла? Это когда я, как пешка, молчала у доски и не могла решить простейшей задачи.

Жорка сидел на первой парте кумачово-красный от стыда за меня. И это было хуже всего. Я положила мел и, как лунатик, пошла на место. Учитель не остановил меня, только быстро стер с доски написанную мною ерунду и что-то отметил в журнале.

«Вот и первый „неуд“», — решила я. Но Ира потом мне сказала, что поставлена точка, как у других слабых ребят.

— У вас был плохой учитель физики? — сочувственно спросила она. Странно, но Ира не переставала верить в меня.

Нет, у нас не было плохого учителя. Старый добрый дядя Костя — в нашем классе училась его племянница, и мы звали его за глаза так же, как она, — вел у нас физику и математику. Он много знал, но был слаб характером, и слушал его один Жорка. Иной раз они вдвоем исписывали всю доску при полном равнодушии класса. Все занимались своим делом. Тоська лазил в окно, Гриша читал газеты, а я и вовсе не бывала на уроках из-за общественных дел. Они мне казались куда важнее. Если б мы слушали на уроках дядю Костю, как Жорка, то и знали бы хорошо.

Но нас никто на это не настраивал. Наоборот. Среди урока часто влетал Родька и, не обращая внимания на растерявшегося старика учителя, забирал активистов на срочное совещание. Я всегда была в их числе. И не только как председатель учкома. Родька знал, что я могу организовать любое мероприятие, будь то агитпоход в колхоз или выступление на районной конференции. Хорошеньких девочек из 7-го «Б» он брал для представительства, меня — для дела.

«Ученье не убежит. Тут дело поважней!» — говорил в таких случаях Родька. Воображаю, как полетел бы он при одном взгляде Андрея Михайловича, если б вздумал снять ребят с его урока! При этой мысли меня разбирал смех, и Света радовалась:

— Ну, слава богу, повеселела!

Ей тоже нелегко. Правда, она была не в числе активистов, уводимых Родькой, а в числе тех, кто мог вылезти в окно. Но сейчас Света старалась крепиться и ободрить меня. Ей почему-то казалось, что все само собой образуется. Не имели же мы «неудов» в Немчиновской школе! Бог даст, и здесь пронесет!

Но почему же я, несмотря ни на что, считалась хорошей ученицей? Я грамотно писала, потому что этому научила меня Елена Георгиевна в начальной школе, я с увлечением читала стихи и писала прочувствованные сочинения по литературе. Этот огонек зажгла во мне Наталья Ивановна. Но никакого особого труда я в это не вкладывала. Это были мои природные склонности. Благодаря умению хорошо говорить у меня легко сходили многие предметы. Но физикой и математикой, где нужен большой труд, я никогда по-настоящему не занималась. Снисходительный дядя Костя, слыша обо мне хорошие отзывы своих коллег, авансом ставил «уды».

И я считала это нормальным, совесть меня не мучила. Даже больше: как и Света, я надеялась, что так пойдет и в новой школе, тем более что по литературе, истории, географии я уже получила хорошие оценки. Учительница литературы, шумная, восторженная Валентина Максимовна, прочитав мое сочинение по Мольеру, громко объявила:

— Эта девочка не испортит мне класс!

А учитель истории Антон Васильевич слушал мой ответ о Французской революции, покачиваясь на каблуках от удовольствия.

— Вот ведь ничего за лето не забыла! — обратился он с назиданием к классу.

Да, но я все лето читала Гюго и Анатоля Франса. Все довольно просто объясняется. Это не физика. В ней на красивых словах не выедешь.

Поздним вечером я бежала по сонной Немчиновке, спотыкаясь о корни берез, и голова моя шла кругом, как говорит мама, когда у нее много дел и она не знает, за какое взяться раньше. Вот и я не знаю. А еще и двух недель не прошло с тех пор, как я, счастливая и спокойная, слушала Лилькины новости. Вот кто, наверное, сейчас блаженствует в студенческой атмосфере. Там нет беспощадной Синей бороды с пронзительными глазами.

Я все чаще вспоминаю стихи Поэта. По утрам для бодрости читаю их наизусть:

Нет, он никогда не будет скучным, мой Поэт, хотя и заключен в четыре стены своей комнаты на шестом этаже. А вот я становлюсь скучной.

Мне порой кажется, что жизнь моя не движется, как наши старые стенные часы. Мама без конца толкает маятник, а он снова останавливается.

Сегодня нет физики, а старая математичка больна. Мы со Светой откровенно счастливы и с задором обгоняем возле школы наших мальчишек. Гриша пытается подставить ножку, а Жорка демонстративно смотрит в сторону. Он все еще не может простить мне моего выпада против него, а я никак не соберусь с духом просто подойти к нему и сказать, что я не права. Так и ходим, не замечая друг друга. Но сейчас даже это не портит моего настроения.

— Ната! Ты нам очень нужна! — крикнула Ира из зала, когда я пробегала мимо.