Еще два дня назад его раздражал один ее вид. Он не желал иметь с ней ничего общего.

Эти два дня прошли далеко не гладко. Ради детей им пришлось быть вежливыми друг с другом, но враждебность время от времени просачивалась сквозь тонкий налет любезности.

Нужно держаться с поцелуями подальше от нее, пока через пару дней они не разъедутся. Он сможет ясно оценить положение вещей только тогда, когда вернется домой, с детьми. Ей никоим образом не удастся забрать у него детей.

Он их полюбил.

И зачем, черт побери, он повел ее вниз, выпить пунша, спрашивал он себя, если уже заполночь, и ему не хочется оставаться с нею наедине? Когда они вошли в гостиную, он высвободил руку и, напрочь забыв о соблазнительном подогретом пунше в чаше на буфете, прошел через комнату и бессознательно остановился под омелой и рождественской звездой. Он оперся локтем о каминную доску и уставился на языки пламени.

– Урсула, им нужны родители, – услышал он свои слова. – Не отец. Не мать. Оба. Родители. Во множественном числе.

– Да, – тихо откликнулась она откуда-то сзади.

И он осознал, что безвозвратно шагнул в неизвестность.

– Ты и я.

– Да.

Он стиснул рукой край каминной полки.

– Не пару месяцев с одним, пару с другим. С обоими, в одном доме, всегда.

– Да.

Что, черт побери, что он говорит? Что, черт побери, он делает? Как бы ни было, возврата назад нет. Он уже не думал ни о чем, кроме завершающих слов. Завершающего вопроса.

Но они же ненавидят друг друга, разве нет?

Он обернулся и посмотрел на нее. Она стояла посреди комнаты, безвольно свесив руки. Бледное лицо, полные страха глаза.

– Урсула, почему ты вышла за него?

– Не знаю, – она судорожно сглотнула. – Был скандал. Меня могли подвергнуть остракизму. Ты оставил меня. Столько боли… А он сделал предложение. Оно… оно показалось мне спасительным.

– Бедняга, – посочувствовал он ее покойному мужу, хотя все еще испытывал к нему стойкую неприязнь.

– Полагаю, он меня тоже использовал. Мы стоили друг друга. Этот был не… ну, не совсем брак. Только первые несколько недель. Так что никаких детей. Не могло быть, – она вспыхнула, – не было возможности.

За семь лет Карлайл ложился с ней в постель только несколько недель поначалу? Почему?

– Почему?

– Он предпочитал своих друзей-мужчин.

Вот как. Удивительно, но он совсем не поразился тому, что узнал.

– Но мы совсем неплохо ладили. И, думаю, оба получили от брака, что хотели.

– А чего хотела ты?

– Покоя. Хотела вообще перестать чувствовать. Чувства ранят. Любовь ранит.

– Да, – тихо согласился он.

Ее глаза внезапно наполнились болью.

– Ты сказал, что вернулся бы. Это так?

– Конечно, вернулся бы. Я любил тебя. Твоя первая брачная ночь стала для меня адом.

– Боже! – она закрыла лицо руками.

– Ты действительно считала, что между нами все кончено?

– Да, – уныло и глухо ответила она.

– Что ты чувствовала? – он уловил муку в ее голосе.

– Мне не хотелось жить. Я не знала, как заставить себя просуществовать следующие пятьдесят лет или сколько там мне причитается.

Наступила долгая пауза, и он не знал, как ее прервать. Она стояла там же, прижав ладони к лицу.

– Урсула, – наконец позвал он, подождал, пока она не глянула на него страдающими глазами, и протянул ей свободную руку. – Иди сюда.

Она медленно, как сомнамбула, двинулась к нему и не остановилась, пока не уткнулась в него, спрятав лицо в складках его галстука. Он обнял ее и почувствовал, как она глубоко вдохнула и медленно выдохнула через рот.

– Если мы поступим так, как ты предлагаешь, – неуверенно сказала она, – это будет только ради них? Ведь так?

Он понимал, что она на самом деле хотела спросить, понимал, что ей нужны его заверения. Понимал, что должен произнести три самых трудных слова в мире, которые свяжут их навсегда. Когда-то с этими словами не было проблем.

– Дети куда важнее, чем мы с тобой,- вздохнул он. – Их потребность в любви, безопасности и родительской защите так велика, что, кажется, ее можно потрогать. В наших силах дать им то, в чем они нуждаются, и мы это сделаем.

– Да, – согласилась она.

Он наклонил голову и потерся щекой о ее волосы. Они были такими же мягкими и шелковистыми, какими запомнились.

– Они будут нашей семьей, – тихо продолжила она. – Почти как мы задумывали. Но…

– Но? – повторил он, когда она не закончила фразу.

Она ухватилась за отвороты его сюртука. Крепко.

– Как мне жаль, что я не стала ждать, пока ты вернешься. Как мне жаль, что я не знала, что ты вернешься. Мы могли бы любить друг друга и завести собственных детей. Увы, слишком поздно.

– Слишком поздно? – он взял ее за плечи и чуть отодвинул, чтобы посмотреть в глаза. – Сколько тебе, Урсула? Двадцать семь? Двадцать восемь?

– Семь.

– Я и не знал, что детородный период женщины столь короток. И я не замечал у себя склонности к бессилию, хотя мне уже стукнуло тридцать.

Она покраснела, ее руки потянулись к верхней пуговице его жилета, взгляд последовал за руками. Точно как Каролина.

Он наклонился к ее уху.

– Может быть, нам стоит попробовать, – искушающе прошептал он, – и выяснить, сможем ли мы в нашем почтенном возрасте родить собственного ребенка. Попробуем?

Она прикусила нижнюю губу.

– Или детей, – продолжил он. – Может, ухитримся родить двоих? Или даже четверых? Мальчик, девочка…

– … мальчик, девочка, – закончила она за него и тихо засмеялась, хотя глаза и руки все еще были заняты пуговицей.

– Не крути ее слишком сильно. Ты доставишь моему камердинеру немыслимые страдания, если жилет отправится на мне наверх без одной пуговицы.

Ее руки замерли, и она уткнулась в них лбом.

– Тимоти, эти два дня были самыми счастливыми за всю мою жизнь.

Он слушал ее с некоторым удивлением. Но она была права. Для него эти дни тоже были самыми счастливыми. Не исключая и тех трех месяцев между их первой встречей и разрывом помолвки.

– И для меня тоже, – согласился он. И продолжил, немного помолчав. – Я должен объясниться первым?

– Да, пожалуйста. Я поставлю себя в глупое положение, если сначала признаюсь, а потом окажется, что ты вообще не собирался этого говорить.

– Ну, мне-то не впервой выставлять себя идиотом, – он потерся подбородком о макушку ее головы. – Я люблю тебя, Урсула.

– Я люблю тебя, Тимоти, – она произнесла эти слова так быстро, что они закончили почти одновременно.

– Ты выйдешь за меня? Может мне нужно опуститься на одно колено?

– Нет. Это глупо. И да. Нет по поводу колена, и да, выйду. Как считаешь, мы об этом не пожалеем? Когда Рождество закончится, мы вернемся домой, и все останется в прошлом?

– Дети не исчезнут, когда закончится Рождество, – он покачал головой. – Не исчезнет и моя любовь. Или твоя. Она никогда не умрет, как и моя. Согласна?

– Нет, не исчезнет, – она вздохнула и, наконец, подняла голову, чтобы посмотреть на него. Боже, как он близко! – Она никогда и не исчезала. Я могла бы вытравить ее, только перестав чувствовать вообще. И постараться убедить себя, что то, что я чувствую – или не чувствую – это покой и довольство жизнью. Я никогда не переставала любить тебя. И никогда не перестану.

Он с трудом сглотнул. Если все это происходило в воображаемом мире, он не хотел бы возвращаться в реальный. Он преодолел дюймы, разделявшие их рты.

Они в унисон застонали и оторвались друг от друга, чтобы рассмеяться. И посмотреть друг другу в глаза.

А потом снова заняться серьезным делом – объятиями и поцелуями.

Спустя долгое время он поднял голову и вздохнул.

– Думаю, нам лучше отправиться спать. Порознь, хотя это убивает меня, да и тебя, как вижу, тоже. Взять тебя прямо здесь, на полу, было бы дурным тоном, хотя эта мысль не покидала нас последние минуты. Так же дурно было бы разделить постель в доме наших племянников. Сможешь подождать до нашей брачной ночи?