Марго без макияжа была мягче и более земной, чем тот женский образ, который она одевала на улицу. Марго без одежды была тонкой, почти плоской, с небольшими, будто девичьими, грудками, и узкими бедрами. Полногубый рот, плоский живот со слегка выступающим пупком, нежные руки, гнездышко волос в паху, ровные ягодицы и чрезвычайно белая кожа, такая гладкая, какой я никогда не касался до этого. Особенности тела, милая чепуха, драгоценные моменты. Я был очень нерешительным в начале, совершенно не представляя, что ожидать, чуть удивленным тем, что я был с женщиной, гораздо опытнее, чем я, новичок в руках ветерана, неумеха, стесняющийся своей наготы и занимавшийся любовью до этого лишь в полной темноте под одеялом с такими же неловкими и стесняющимися девушками, но Марго была совершенно естественна во всем, в ее знании искусства любовных прикосновений, в ее жажде изучить меня руками и языком, бросаясь на меня, падая в изнеможении, отдавая себя безо всякого стыда и нерешительности, что очень скоро я сдался ей. Все, что хорошо, не несет вреда, сказала однажды Марго, и это был ее подарок мне в конце пятидневного обучения. Она научила меня не бояться самого себя.

Я жаждал продолжения. Жить в таком необычном раю со странной, непостижимой Марго было самым лучшим, самым невозможным событием в моей жизни, но Борн возвращался из Парижа вечером следующего дня, и у нас не оставалось выбора. Тогда я представлял себе, что грядет лишь временное затишье. Когда мы попрощались утром, я попросил ее не беспокоиться, что раньше или позже мы найдем возможность для продолженья наших встреч; несмотря на мою решительность и убежденность, Марго выглядела грустной; и, покидая квартиру, я увидел, как ее глаза внезапно залились слезами.

У меня плохое предчувствие, сказала она, я не знаю, почему, но что-то говорит мне — это конец, это последний раз я вижу тебя.

Не говори так, ответил я, я живу через несколько блоков отсюда. Ты можешь прийти ко мне, когда захочешь.

Я попробую, Адам. Я попытаюся, но не жди многого от меня. Я не такая сильная, как ты думаешь.

Не понимаю.

Рудольф. Когда он вернется, я знаю, он выбросит меня на улицу.

Если он это сделает, ты можешь перебраться ко мне.

И жить с двумя студентами в одной грязной комнате? Я не в том возрасте.

Мой сосед совсем не такой. И наша комната всегда в порядке.

Я ненавижу эту страну. Я ненавижу здесь все, кроме тебя, но тебя недостаточно, чтобы я здесь осталась. Если Рудольф не захочет оставить меня, я соберу свои вещи и уеду домой в Париж.

Ты говоришь, будто этого хочешь, будто ты уже запланировала наш разрыв.

Не знаю. Может, и так.

А я? Наши дни ничего не значат для тебя?

Конечно, значат. Мне было очень хорошо с тобой, но наше время вышло, и в тот самый момент, когда ты выйдешь отсюда, ты поймешь, что я тебе больше не нужна.

Это неправда.

Правда. Ты этого еще не знаешь.

О чем ты говоришь?

Бедный Адам. Я не решение всех проблем. Ни для тебя — возможно, ни для кого.

Печальный конец того, что было так важно для меня, и я вышел на улицу разбитым, озадаченным и, пожалуй, злым. В течение нескольких дней после этого я все время возвращался к нашему последнему разговору, и чем больше я размышлял над ним, тем меньше понимал. С одной стороны, Марго была в слезах, когда я уходил, признавшись, что боится потерять меня. Получалось, что она была не против наших отношений, но, когда я предложил ей встречаться у меня, она заколебалась, ссылаясь на невозможность. Но почему? И никаких объяснений — только, что она не настолько сильная, как мне казалось. Я не понимал, что все это означает. Потом она начала говорить о Борне и тут же скатилась в болото противоречий и борющихся желаний. Она беспокоилась, что Борн мог выставить ее из квартиры, но, секунду спустя, похоже, она как раз этого и хотела. И, более того, она хотела взять инициативу разрыва в свои руки и уйти от него первой. Ничего тут не добавишь. Она хотела быть со мной и не хотела быть со мной. Она хотела быть с Борном и не хотела быть с Борном. Каждое слово у нее опровергало сказанное раннее, и, в конце концов, не было никакой возможности узнать, что она на самом деле чувствовала. Скорее всего, она и сам не знала. Это было для меня самым правдоподобным объяснением — Марго в разладе с самой собой — но после тех пяти ночей, проведенный с ней, я не мог отделаться от чувств обиды и одиночества. Я старался приободрить себя — надеялся, что она позвонит, надеялся, что изменит решение и бросится ко мне — но в глубине я знал, что все ушло, и что ее страх никогда не увидеть меня был на самом деле ее предвидением, и что она покинула мою жизнь навсегда.

В это же время Борн вернулся в Нью Йорк, но прошла неделя, а я так и не услышал ничего от него. Чем дальше длилось его молчание, тем явственнее становилось понимание того, как я не хотел его звонка. Рассказала ли Марго ему о нас? Были ли они опять вместе, или она уже была во Франции? После нескольких дней молчания я решил, тщетно надеясь, что он забыл обо мне, и я больше никогда его не увижу. Не будет журнала, конечно, да я уже не сильно и желал его. Я предал Борна, переспав с его подругой, и, пусть он так или иначе даже подталкивал меня к этому, не было ничего доблестного в том, что я натворил — особенно после того, как Марго сказала мне, что она не будет нужна мне, что, понятно, означало, что я не нужен ей. Я сам заварил эту кашу, каким бы трусом я не был, для меня было бы лучше спрятаться под кроватью, чем встретиться с ними.

Но Борн не забыл про меня. Только я начал верить, что вся история забылась, он позвонил мне вечером и попросил прийти к нему на квартиру поболтать. Это было его слово — поболтать— и я был поражен, каким веселым он был на телефоне, прямо таки излучая энергию и прекрасное настроение.

Извиняюсь за отсутствие, сказал он. Тысяча пардонов, Уокер, был занят, очень занят, жонглировал тысячью вещами, за все прошу тысячу пардонов, заняло немало времени, и наступил момент сесть и заняться делом. Я должен Вам выдать чек на первый номер, и после нашей болтовни, предлагаю Вам пойти потом где-нибудь поужинать. Столько времени прошло, и, мне кажется, нам надо разобраться с нашими новостями.

Я не хотел идти к нему, но пошел. Не без ожидания неприятностей, не без панического холодка в моем животе, но, в конце концов, у меня не было выбора. Чудом журнал все еще оставался в наших отношениях, и если он хотел поговорить об этом, и если он был готов выписать чек в поддержку издания, я не видел причины не принять его приглашения. Нам надо разобраться с нашими новостями. Нравится или нет, но мне придется узнать, было ли Борну известно, что творилось за его спиной — и, если да, что он предпринял.

Он был опять в белом: костюм с рубашкой с распахнутым воротником, но в этот раз чистый и не мятый, вылитый аристократ. Свежевыбритый, с приглаженными волосами, подтянутый и собранный, каким я еще его ни разу до сих пор не видел. Добрая улыбка на его лице, открывая дверь; крепкое пожатие ладони, когда я зашел внутрь; дружеское похлопывание по моему плечу по пути к бару, где он предложил мне выбрать напиток; но без Марго, ни единого знака ее присутствия, что могло означать что угодно, но я начал подозревать худшее. Мы сели возле окон с видом на парк, я — на софе, он — в большом кресле напротив меня, кофейный столик — между нами; Борн ухмыльнулся такой довольной улыбкой, такой счастливой, будто его поездка в Париж была чрезвычайно успешной, и он развязал все узлы запутанных проблем его коллег. Позже, после малозначительных вопросов о моем обучении и книгах, прочитанных недавно мной, он откинулся в кресле и сказал между прочим: Я хочу поблагодарить Вас, Уокер. Вы сделали для меня очень важную работу.

Благодарить? За что?

За то, что выявили правду. Я Вам чрезвычайно благодарен.

Все равно не понимаю, о чем Вы говорите.

Марго.

А что с ней?

Она меня предала.