Я зачерпнула пригоршню песка, он медленно стек по моим пальцам.

— Извини, мне не стоило ныть по поводу моей матери.

Оторвав взгляд от воды, Тору повернулся ко мне. Рот у него сжался.

— Почему нет?

Я не знала, что и сказать. Наверное, это была бестактность с моей стороны.

Тору пожал плечами, его лицо смягчилось.

— Я не хотел сказать, что тебе глупо жаловаться на жизнь. В том смысле, что вот — ты недовольна своей матерью, но все же она у тебя жива, а моя умерла. Нет, мне бы и в голову не пришла такая чушь.

— Понимаю.

Я живо представила госпожу Учида, улыбающуюся от радости, что наш диалог не перерос в потасовку. Я вспомнила ее длинные тонкие пальцы — такие же, как у Тору.

Вплоть до последнего года своей жизни, когда рак отнял последние ее силы, госпожа Учида проводила много времени за гончарным кругом. Я любила наблюдать за ее работой, за тем, как у нее под пальцами бесформенное месиво превращается в изящные вазы и чайные чашки. Это зрелище напоминало мне фото, которое я видела в научном журнале: капля молока, упавшая в тарелку, принимает форму белой короны. И когда я пила молоко из чашек, изготовленных госпожой Учида, эта корона всегда стояла перед моими глазами. Когда мы ездили на пляж, госпожа Учида набирала в пластиковый пакет песок, чтобы смешивать его с глиной. В жаркий день она добавляла в песок воду, и он, казалось, дышал. Мы разглядывали пакет и трогали песок. Я восхищалась каждой песчинкой, зная, что она станет частью чуда, сотворенного руками госпожи Учида.

Мы с Тору продолжали лежать, вглядываясь в небо.

— Мне тоже плохо без твоей матери, — сказала я, обращаясь не к нему, а к небесам.

Тору положил руку на мою. Я продолжала молча смотреть на небо. Мои пальцы, запорошенные сухим песком, переплелись с теплыми пальцами Тору.

В начале второго Тору остановил машину за углом нашего квартала. Я заранее предупредила его, чтобы он не подъезжал к дому: бабушке не нужно знать о моих похождениях.

— Вообще-то она плохо слышит, а отец поехал в Хиросиму, но в принципе мой комендантский час начинается в девять вечера, — сказала я.

— А ты сказала им, что больше не будешь по воскресеньям вечером ходить в церковь? — улыбнулся Тору.

— Нет, не сказала.

— Тогда это будет время наших встреч, если ты не передумала насчет церкви.

— Не передумала.

— Тогда в семь на автостоянке у бара, договорились?

— Договорились, — ответила я машинально.

— В семь, не забудь.

— Послушай, но это значит, что я буду обманывать бабушку? Она ведь будет думать, что я пошла в церковь.

— Ну и пусть думает.

— И что — это тебя не колышет? Ты тоже соучастник.

— Брось, — засмеялся Тору. — Все иногда врут родителям и бабушкам. Эта ложь безвредная. Вот когда посторонних людей обманываешь, это действительно нехорошо. Разве я не прав?

Прав, конечно. Я никогда бы не солгала подругам или учителям. Да и бабушке с отцом не солгала бы, если бы они не держали меня в ежовых рукавицах.

— Хорошо, — сказала я, — забудем о бабушке.

— Вот и прекрасно. В любом случае, если что-то срочное, ты всегда можешь найти меня в баре или дома. И не обязательно дожидаться меня в машине. Если ты на секунду заглянешь в бар, босс возражать не будет.

— Спасибо.

— Я подожду здесь, пока ты не войдешь в дом, — Тору слегка сжал мне плечо. — Спокойной ночи.

Я выбралась из машины и пошла к дому. Тихо повернула ключ в замке, открыла дверь и помахала Тору на прощанье. Переступив порог, я услышала, как он отъезжает.

Осторожно закрыв дверь, я сняла кроссовки и стала красться по коридору. В любую секунду может распахнуться дверь бабушкиной комнаты, и тогда… Мне пришла в голову гениальная идея. Я пробралась в кухню, открыла холодильник и налила себе стакан соку. Затем поставила стакан на стол. Если бабушка услышит, как я поднимаюсь по лестнице, то, увидев стакан, она решит, что я среди ночи спустилась вниз просто из-за того, что мне захотелось соку. А немытый стакан оставила по привычке — такая уж я неаккуратная. Поворчит, конечно, но до правды не докопается. Успокоив себя, я стала подниматься по лестнице. Как я ни старалась, но она все же скрипела.

На письменном столе так и лежит чистый лист бумаги. Я села, стараясь, чтобы ножки стула не царапали пол, включила настольную лампу, взяла авторучку и написала: «Мама, я одинока и несчастна. Скучаю без тебя и сержусь. Разреши мне приехать к тебе».

Написав это, я все зачеркнула, а потом обвела каждое слово черными рамками. Получились вагоны поезда, которые я рисовала в детстве. Авторучка проделала в бумаге крошечные отверстия, и я посмотрела на лист на просвет, будто наблюдая солнечное затмение. Затем скомкала бумагу и швырнула в мусорную корзину. Промахнулась на несколько сантиметров — придется поднять.

Направляясь к мусорной корзине, заметила вспышки света во дворе наших соседей Ямасаки. Оранжевый конусообразный луч время от времени прорезал темные заросли кустарников. Я подошла к окну. Когда глаза привыкли к темноте, я сумела разглядеть госпожу Ямасаки, мать Кейко. Она стояла с фонариком в руках у своих гортензий. Что-то собирала и бросала в ведро. Я поняла, что она делает: обирает с гортензий улиток и слизней и бросает их в соленую воду. Но она обычно занимается этим по вечерам, а не в половине второго, глубокой ночью. Должно быть, весь день была занята по горло.

Мать мне часто говорила, что ей искренне жаль госпожу Ямасаки. Ее муж, доктор — человек богатый, но упорно не желает нанять женщину, которая бы убирала в доме, повара и даже медсестру в свою клинику. Все эти обязанности он взвалил на жену. «Она настоящая рабыня, — сочувствовала мать нашей соседке. — Каждый день — уборка в доме и в клинике, потом целый день в клинике, а вечером — кухня». Госпожа Ямасаки родилась на севере Японии, в бедной крестьянской семье. Она с детства приучена к тяжелому труду, поэтому на судьбу не жалуется. Не только ее муж, но даже Кейко и две ее старшие сестры обращаются с госпожой Ямасаки как со служанкой. Сами же девушки далеки от прозы жизни — они учатся музыке (играют на фортепьяно), посещают балетный класс, изучают тонкости икебаны. Ни разу не видела, чтобы они помогали матери — даже пыль не вытрут и не накроют на стол. Исхудавшая, морщинистая и сгорбленная, госпожа Ямасаки выглядит на десять лет старше мужа, цветущего краснолицего здоровяка. Вот сейчас она целых полчаса будет обирать улиток, а вставать ей нужно в пять или шесть утра. Готовить завтрак, обед, ужин, заниматься уборкой, вести в клинике бухгалтерские книги и так далее. Я передернула плечами. Грех мне жаловаться. Ну, сижу в комнате как бабушкина пленница. Но ведь я не рабыня. Я скорее бы умерла, чем разделила участь госпожи Ямасаки. Каждый день — одно и то же, и никакого просвета. Страшно даже представить.

Тут мне пришло на ум: мать считала, что жизнь у нее не сложилась и ей даже хуже, чем госпоже Ямасаки. Ей пришлось уехать из дома иначе страдания убили бы ее. А соседка хоть и трудится от зари до зари, но не сбегает же никуда. У нее обычная, вполне благополучная семья. По сравнению с горем моей матери обирать слизней с гортензий в половине второго ночи детская забава. Я представила себе скользкую розовую улитку, зажатую в моих пальцах и потом падающую в соленую воду, и брезгливо содрогнулась. Отвратительное занятие. А что уж говорить о мамином душевном состоянии!

Выключив свет, я не раздеваясь легла на кровать. Закрыла глаза, и в темноте поплыли звездочки. Так всегда бывает, когда посмотришь на яркий свет, а потом быстро зажмуришься. Раньше эти звездочки казались мне островами, плавающими в океане — островами, где таятся несметные сокровища и порхают среди деревьев прекрасные птицы. А сейчас звездочки ассоциируются у меня с осколками цветного стекла или фарфора Короче говоря, с чем-то разбитым.

Пытаясь заснуть, я подумала о девочке из материнской сказки. Той самой, что до встречи с добрым принцем носила на голове перевернутый горшок. Какое же облегчение она испытала, когда этот проклятый горшок треснул и раскололся! Она, должно быть, долго смеялась, глядя на его обломки, на монеты и драгоценные камни, рассыпавшиеся по земле. Конечно, она была счастлива, что избавилась от глупого заклятия. А что будет дальше — неважно. Принц мог бы и не жениться на ней. Пусть даже набежало бы ворье и растащили все ее богатство. Невелика потеря! Главное, девочка избавилась от отвратительной ноши и опять подставляла лицо ветру и солнцу.