На полпути к доктору Мидзутани я обернулась, чтобы посмотреть на море. Пенящаяся вода, темно-синяя, с оттенком индиго, напоминает по цвету кубовую краску, которая продается в лавке в деревне дедушки Курихара. И только вдали, у самого горизонта, волны, искрящиеся на солнце — золотистые. Интересно, созерцал ли Кийоши сегодня восход солнца? Пастор Като решил в этом году не проводить пасхальную заутреню, поскольку в прошлом году народу пришло немного. На днях Кийоши сказал мне. «Я обязательно встану рано, встречу солнце и помолюсь». Меня он даже не пригласил.

Сейчас почти десять утра. В церкви, должно быть, играет на органе прелюдию госпожа Кубота. Потом споют несколько псалмов с бесконечным «Аллилуйя!». Прихожане сидят с закрытыми глазами, склонив головы, и размышляют о событиях последней недели. Они молча беседуют с Богом о своих проблемах. Я отчетливо вижу три или четыре ряда крепко стиснутых ладоней.

В первом ряду — конечно, Кийоши. Наверное, интересуется, куда я пропала, но даже если услышит чьи-то шаги, головы не повернет. Он слишком серьезен, чтобы вертеться в церкви, точно какой-нибудь шалопай и безбожник.

Может быть, на сей раз Кийоши и госпожа Като решили, что я проспала или заболела. Но в ближайшие дни мне необходимо честно рассказать им о своем решении. Еще нужно написать матери, чтобы она больше не отправляла писем на их адрес.

Вот проблема: она догадается, что я перестала посещать церковь и верить в Бога. При мысли об этом я чувствую легкую тошноту. И представляю себе мать, сидящую на кровати. Ее руки так стиснуты в молитве, что вздулись вены. Она умоляет Бога простить меня за вероотступничество и защитить от невзгод. Мать, конечно, в панике: думает о моем полном одиночестве — без семейства Като и без Бога.

В прошлом году на Пасху, на восходе солнца, пастор Като читал отрывок из Библии, о двух апостолах, встретивших по пути в Эммаус Иисуса Христа. Они пошли вместе с ним, не зная, кто он. Прозрели они лишь спустя несколько часов, увидев, как их спутник благословил перед едой хлеб. Они узнали жест, выражение лица, услышали знакомые интонации речи. И в этот момент Иисус исчез. Переполненные радостью, апостолы поспешили обратно в Иерусалим, чтобы поделиться со всеми чудесной вестью.

В то раннее утро, стоя в церкви между матерью и госпожой Като, я в который раз слышала этот рассказ и хотела опять поверить в божественные чудеса. Иисус представлялся мне давним другом — кем-то, чьи жесты и голос я бы тоже узнала. Но когда мы вернулись домой, в моей голове что-то перевернулось. Ведь когда Иисус встретил апостолов, они глубоко скорбели о его смерти. Приняв его за обычного путника, пришедшего из дальних краев и не знающего о трагических событиях, они рассказали ему о том, как Иисуса распяли на кресте. Мне показалось поведение Иисуса в этом эпизоде недостойным. Он должен был сразу открыться друзьям, а вместо этого устроил им испытание, выжидая, что они скажут, и проверяя крепость их веры. По-моему, это нечестно и жестоко. Сын Божий не должен играть друзьями в такие игры. Сегодня, вспоминая это, я нахожу, что была тогда права в своих оценках. И не жалею, что рассталась с церковью раз и навсегда. Бросив последний взгляд на море, я повернулась и быстро зашагала вверх по холму.

Я пришла на два часа раньше обычного, но доктор Мидзутани оставила дверь открытой. Сама она уже хлопотала в заднем помещении лечебницы. Едва войдя, я сразу услышала оживленное чириканье. Доктор отложила шприц, с которым стояла над небольшой коробкой, расположенной на подушечке с подогревом. Из нее виднелись крошечные, меньше моего ногтя, птичьи головки. Тут мне отчего-то вспомнилась рассада, выращенная матерью и выброшенная под камелию. Кто я такая, чтобы помогать ветеринару лечить птиц, когда я даже с растениями не справилась?

— Вы пришли как раз вовремя — поможете покормить воробушков, — сказала доктор, вручая мне шприц и подтолкнув поближе миску с густой коричневой массой, похожей на остывший суп, сваренный по неизвестному рецепту.

Три птенчика в коробке совершенно не похожи на воробьев. Глаза — навыкате, головки — розовые и лысые. Они скорее напоминают больных лягушат, у которых отросло почему-то по нескольку перьев. Они жалобно пищат, тянутся вверх и машут костлявыми ручонками. Теоретически это крылья, но пока что лишь кожа да кости. Хотя безобразнее этих птенцов я, кажется, в жизни ничего не видела, к горлу подступает комок. Мне становится их жалко, будто передо мной худющие купальщики, не умеющие плавать. Они отчаянно колотят по воде руками и ногами и зовут на помощь.

— Не бойтесь, засовывайте шприц в глотки поглубже, — берет мою руку доктор Мидзутани. — Главное — миновать трахею, а то корм попадет им в легкие.

Я ввела кончик шприца поглубже в рот первому птенцу, нажала на поршень и вытащила шприц. Птенец с трудом проглотил еду. Я вижу, как корм у него в горле перекатывается под тон кой кожей шариком. Даже цвет корма виден. Птенец снова разевает клюв и попискивает. Остальные двое пищат еще громче, будто я решила их обделить.

— Теперь остальным дайте по порции, а потом — добавку первому.

Наполнив шприц, я выполняю указания доктора. Птенцы глотают корм и снова открывают клювы, они машут зачатками крыльев и попискивают во все горло. Вскоре они набили зобы так, что на них выступили темно-синие вены. Я боюсь, что их тонкая кожа под напором корма сейчас лопнет.

— Когда закончить кормежку? — спросила я доктора.

Она тем временем готовила блюдо для других своих пациентов: смешивала гранулы кошачьего корма с водой, витаминами и еще с чем-то таким, от чего меня воротило. Затем поставила эту адскую смесь в холодильник.

— Когда птенцы перестанут открывать клювы.

— А они не подавятся, не лопнут?

— Нет, — засмеялась доктор, — доверьтесь моему опыту.

Я продолжаю кормить птенцов. Руки дрожат: несмотря на заверения доктора, я боюсь, что зобы у них лопнут, как воздушные шарики. Но после третьей порции все трое дружно перестали раскрывать клювы. Доктор дала мне кусок ваты и теплую воду. Я почистила им клювы и перья, чтобы остатки корма не присохли. Птенцы на ощупь теплые. Голые животы раздулись, тонкие розовые лапки меньше цветочных стебельков. Сменив папиросную бумагу, которой устлано дно коробки, я положила птенцов обратно и снова поставила их жилище на подушку с подогревом. Через несколько минут птенчики заснули вповалку, один на другом.

— Их вчера принесла какая-то женщина. Нашла гнездо, упавшее с дерева. Один птенчик погиб, а эти трое невредимы. У меня для вас еще кое-что есть.

Доктор Мидзутани провела меня в другой угол комнаты, где на подушке с подогревом стояла еще одна коробка из-под ягод. В ней сидела птица покрупнее воробьят, но тоже голая, лишь легкий пушок на спинке. Глаза закрыты, птица спит, с каждым вздохом спинка то поднимается, то опускается.

— Что это за порода?

— Японский дубонос. Они гораздо реже встречаются, чем воробьи. Его нашла в лесу одна старушка. Выпал из гнезда, но гнездо она так и не разглядела. Принесла сегодня утром. Он примерно того же возраста, что и те птенцы, но крупнее, потому что дубоносы больше воробьев. Только вот неизвестно, вырастет ли он во взрослую птицу.

Доктор достала с полки книгу и раскрыла ее на той странице, где была изображена сероватая птичка с белой головкой, ярко-желтым клювом и небольшими белыми и голубыми пятнами на черных крыльях. Ничего похожего на костлявое создание, спящее в коробке. Доктор постучала пальцем по картонной стенке. Птенец проснулся, но шею в ожидании корма не стал вытягивать. Доктор вздохнула.

— Нам нужно принять решение. Если мы на неделю поместим дубоноса в одну коробку с воробьями, у него будет больше шансов выжить. Птенцы примерно одного и того же возраста. С ними ему будет теплее, и, возможно, по их примеру он тоже начнет открывать клюв и требовать корм. Но здесь кроется опасность. Может так случиться, что когда он вырастет, то станет считать себя воробьем, а не дубоносом, и всю жизнь будет прибиваться к воробьиным стаям.