Я забеспокоилась из-за Тору. Спиной чувствую, что он неотрывно смотрит на нас. Он вполне может сообразить, что Кейко меня поддразнивает, а Кийоши демонстративно игнорирует, словно я недостойна нормального разговора с ним. Надо как-то остановить Тору, а то он выскочит из машины и задаст им жару. В детстве в честной схватке, один на один, я справлялась и с Кийоши, и с Такаши. Иногда, правда, они набрасывались на меня вдвоем. Таскали за волосы или бросали в лицо пригоршни песка. Тору всегда приходил мне на помощь, грозно размахивая кулаками, и орал на них так, что они в страхе разбегались. Тогда такая развязка была приемлема. Но сейчас мне не хотелось бы, чтобы этот сюжет повторился.

— Ладно, что мы спорим по поводу всяких глупостей? — подвела я итог дискуссии и побежала в дом пастора.

Взбежав по лестнице и толкнув дверь, которую никогда не запирают, я вошла, запыхавшись, в кухню Като. Пастор и его жена мирно пили чай. Увидев меня, он улыбнулся и приветливо кивнул, словно и не заметил моего отсутствия на службах и библейских чтениях. Может, и правда не заметил или забыл такую несущественную деталь. Но госпожа Като явно ее не упустила, и по выражению ее лица нетрудно догадаться, что она обеспокоена.

— Мегуми! — Она встала из-за стола и подошла ко мне. На ней все то же серое шерстяное платье. Она обняла меня за плечи. — У тебя все в порядке? Выглядишь ты ужасно.

Пытаясь отдышаться, я почувствовала нестерпимое желание обнять ее, прижаться к ней. Она бы меня утешила. Зная, что я волнуюсь за мать, госпожа Като не стала бы задавать лишних вопросов, а я умолчала бы о том, что утратила веру в Бога. И все пошло бы как по маслу. В следующее воскресенье я, как обычно, пришла бы в церковь, делая вид, что никакого перелома в моем сознании не произошло. Но теперь уже отступать некуда. Я сказала о своем решении доктору Мидзутани и Тору. Да и вообще надо было признаться раньше. Поэтому я сделала шаг назад и осторожно сняла руки госпожи Като с моих плеч.

— Я не смогу больше посещать церковь, — заявила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Я уже не верю в Бога.

Пастор Като, отставив чашку, остался сидеть с открытым ртом. Но меня испугало не это, а реакция госпожи Като. Ее доброе широкое лицо сморщилось от чувства тревоги и душевной боли. Потом она вздохнула, и на лице у нее появилось другое выражение — неизбывной тоски и жалости ко мне. Примерно так же давным-давно смотрели на своих детишек наши матери, когда кто-то из нас ушибется или поранится. Госпожа Като подошла ко мне вплотную, как в былые времена, словно говоря: «Давай посмотрим, где ты порезалась, и сейчас все залечим». Я машинально защитилась от нее рукой, отвергая ее участие. Ее лицо снова исказилось от душевной боли, глаза расширились. Видеть ее страдания стало невыносимо. Отступив на пару шагов, я повернулась и бросилась вниз по лестнице, даже не прикрыв за собой кухонную дверь.

В том же бешеном темпе я пересекла двор, плюхнулась в машину Тору и разрыдалась. Тору ласково обнял меня. Я залила слезами его белую рубашку. Он гладил меня по спине, уверяя, что все нормально, хотя оба мы знали, что ничего нормального в этой ситуации нет. Наконец, когда я перестала плакать, он полез в бардачок и достал плоскую коробку с бумажными салфетками. Коробка потертая, вся выцвела, должно быть, ей уже много лет. Когда Тору протянул мне розовую салфетку, я невольно подумала, что я не первая девушка, устроившая истерику в его машине. Йосими Сонода наверняка тоже ревела здесь, когда он сообщил ей, что уезжает из Токио. Он, должно быть, улыбался и пытался утешить ее, как сейчас пытается утешить меня. При этой мысли мне снова захотелось расплакаться, но я сдержалась. В конце концов, в этой ситуации есть и смешная сторона, даже масса смешного. Я посмотрела через лобовое стекло: не явились ли Кийоши с Кейко свидетелями этой мелодрамы? Нет, они уже ушли.

— Нелегко мне далось все это. — Я старалась говорить потверже. Пришлось глубоко дышать, чтобы подавить рыдания, снова подступавшие к горлу. Наконец мне удалось спокойно произнести: — Но я все же сказала всю правду.

Тору молча кивнул и накрыл ладонью мою руку. Даже когда он завел двигатель и мы отъехали от церкви, он какое-то время рулил одной рукой, а другой держал мою руку.

— Немножко покатаемся, а потом я отвезу тебя. Я тебе не разрешу возвращаться домой в таком состоянии. Нужно успокоиться.

Я не возражала и не интересовалась, не опоздает ли он на работу. Долгое время мы кружили в полном молчании по старинным кварталам и паркам. Белые огни уличных фонарей улетали назад, и казалось, что мы стоим на месте, а фонари проносятся нам навстречу. Я не спрашивала Тору, не рассердится ли его босс. А не спрашивала потому, что мы с ним усвоили одну и ту же, довольно простую, истину: в наших домах мы не обретем душевного равновесия. Нам не к кому возвращаться.

Недалеко от часовни щебечут мои подружки Норико и Миёко, обсуждая вчерашнюю телепередачу. Когда мы, пройдя по коридору, попадаем во внутренний прямоугольный школьный двор, девочки продолжают хохотать и громко разговаривать. Но тут нас догоняет мадемуазель Ямабе, преподаватель богословия, и девчонки замолкают, корча из себя овечек.

Учителя вечно просят Норико вести себя потише, поскольку она часто хохочет без причины и не может остановиться. А когда она во время урока шепчет что-то, ее шепот отдается громовым эхом. Норико — самая высокая девочка в нашем классе и самая худая. У нее не такая широкая кость, как у меня, и поэтому она похожа на жердь. Острые коленки и острые локти. Даже если бы она была застенчивой тихой девочкой, а не возмутителем спокойствия, то все равно выделялась бы в любой толпе. У Норико сильный характер, и она достаточно уверена в себе, чтобы все высказать преподавателям в лицо, если, по ее мнению, они неправы. В прошлом году она перестала посещать уроки математики из-за сущего пустяка: учитель сказал, что среди великих математиков и видных представителей других точных наук не было ни одной женщины, за исключением мадам Кюри. Если бы мы учились в муниципальной школе, Норико всю дорогу простояла бы в конце классной комнаты или оставалась после уроков и писала на имя директора письма с извинениями за свое дурное поведение. Но наши учителя — либералы. Только вздыхают и удрученно качают головами, упрашивая Норико не быть такой буйной. Они ценят ее способности. В нашем классе лучшие отметки по математике — у Норико. Но, в принципе, она меня немного утомляет.

Я остановилась, ожидая, что мадемуазель Ямабе сейчас начнет выговаривать Норико и Миёко. Однако учительница, положив мне руку на плечо, благосклонно кивнула моим подругам: ничего страшного, мол — идите. Со всех сторон нас обгоняли девочки, спешащие в классы. Мы с мадемуазель Ямабе прошли еще несколько шагов и остановились у фонтана, что в центре двора. Впрочем, фонтаном его трудно назвать. Вода не вздымается струей, а еле булькает. Гладь небольшого круглого бассейна спокойна. Безмятежно плавают цветки белых лилий, а между их стеблями снуют крошечные золотые рыбки.

— Я хочу поговорить с тобой о службе, которую мы проведем на Троицу, — говорит учительница. — Вести службу будут девочки из двенадцатого класса. Может, ты к ним присоединишься?

Я молчу, и она вынуждена продолжить:

— Две девочки вызвались играть на пианино и петь. Еще одна захотела читать отрывки из Библии. А ты можешь рассказать всем о том, что такое Троица в твоем понимании. Таким образом, ученицы проведут службу самостоятельно, а мы с пастором Мики выступим в роли обычных прихожан.

— Боюсь, что не смогу, — ответила я.

Прошло почти две недели, как я перестала посещать церковь, хотя в школе об этом никому не сказала. Впрочем, все мои подруги далеки от религии. Мы, конечно, присутствуем на утренней молитве, но чисто по обязанности. Почти для всех молитва означает не больше, чем получасовое разглядывание своих ногтей. Правда, когда мы поем псалмы, некоторые девочки вовсю стараются продемонстрировать свои хорошие голоса.