— Ты не должна смущаться, что остальные девочки старше тебя. Ты же пишешь прекрасные сочинения. Поэтому мне хочется, чтобы именно ты прочитала проповедь.

Учительница нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Росту она совсем небольшого, ниже почти всех учениц, и полновата. В своем вечном коричневом костюме напоминает перекормленную коалу. Такие стоптанные кожаные туфли впору носить ребенку. Мои одноклассницы часто подсмеиваются над ней (конечно, за глаза). Говорят, что она ударилась в религию, потому что осталась старой девой. Кроме Бога ей некого любить и не в кого верить. Я в таких случаях резко обрываю подруг. Но, честно говоря, не люблю беседовать с мадемуазель Ямабе. Меня коробит, когда она впивается в меня глазами-бусинками и постоянно вздыхает. При этом она подходит вплотную к собеседнику, чуть ли не наваливается на него. Вот и сейчас та же мизансцена. Я хочу отступить назад на пару шагов, но отступать некуда: за спиной — фонтан, а падать в воду мне не хочется.

Я огляделась вокруг: может, увижу кого из подружек и найду удобный предлог, чтобы прекратить разговор. Но школьный двор пуст, все уже в классах. Через несколько минут прозвенит звонок.

— Ладно, обдумай хорошенько, — похлопала меня по плечу мадемуазель Ямабе. — Заходи ко мне в обеденный перерыв, обсудим все подробней.

Покорно кивнув, я помчалась на урок.

В учебном кабинете, где проходил первый урок, я сразу же увидела, что Норико предусмотрительно оставила для меня место у стены, рядом с сумкой, где сидят мои птички. Воробьи два дня назад вылезли из гнезда и прыгают по всему контейнеру, пытаясь сесть на жердочки, которые я там установила. Один из них клюет семена, рассыпанные по дну сумки, но не глотает их — клюнет и тут же выплюнет. Когда я открыла дверцу и достала шприц, все три птенчика с готовностью вытянули шеи и разинули клювы. Глотая корм, они отчаянно машут крыльями. Воробьи уже успели опериться. Спинки и грудки у них коричневые, но на грудках есть еще белые полоски.

На меня никто не обращает внимания. Привыкли. Две недели назад, когда я впервые доставила ценный груз в школу, лишь немногие девочки захотели рассмотреть птенцов вблизи. Остальные же посчитали их уродливыми созданиями. «Не хочу даже смотреть — у меня от них мурашки по коже бегают», — заявила одна девочка. А когда я вытащила дубоноса из гнезда, чтобы покормить, она с визгом бросилась прочь. Таких придурковатых девчонок в нашей школе хватает. Их пугает все: паук, мирно ползущий по полу, дребезжание оконного стекла при внезапном порыве ветра, даже стук жестяной банки с содовой водой внутри торгового автомата. Я с такими не дружу. Мне нравятся умные и занятные девчонки, пусть даже чересчур шумные, вроде Норико.

Пока я кормила дубоноса, в класс вошел наш учитель японской литературы господин Окада. Приветливо кивнув мне, он начал урок, а я судорожно спешила запихать в клюв птенца последнюю порцию. В отличие от воробьев, дубонос целый день спит в своем гнезде. Он тоже подрос, покрылся серыми перьями, но не встает с места и не чистит перья, не вытягивает от нетерпения шею, не поднимает шум, когда я приношу корм. Он вообще молчун, лишь иногда посвистывает. Впрочем, этот свист скорее напоминает скрипение. Порой мне кажется, что я его напрасно мучаю. Может, лучше позволить ему спокойно умереть, если он сам на такой печальный конец настроился? Но это так — праздные мысли. Покончив с кормежкой, я почистила птенцу клюв и осторожно положила его обратно в гнездо.

Господин Окада между тем рассказывает классу о Сэй Шо Нагон, эссеистке XII столетия, чьи произведения мы читаем уже две недели. Учитель попросил девочку, сидящую в первом ряду, прочитать отрывок из эссе. Речь там идет о хороших и дурных манерах, о чувстве прекрасного. Автор, например, подсказывает читателю, насколько широко надо открывать окно, чтобы заснеженные вершины гор смотрелись из него наиболее эффектно. Сэй Шо Нагон составила длинный список вещей, свидетельствующих о хорошем либо о плохом вкусе их хозяина. Норико потихоньку подсовывает мне записку. Открываю — карикатура на нашего учителя. Норико нарисовала его клетчатый галстук намеренно огромным и подписала: «Плохой вкус». Я чуть не прыснула. Норико абсолютно права: Сэй Шо Нагон непременно включила бы галстук господина Окады в список предметов дурного вкуса.

Просто удивляюсь, почему наши учителя-мужчины так неэлегантны? Галстуки и носки господина Окады совершенно не сочетаются с другими деталями его одежды. Господин Шимода, преподаватель математики, ходит в июне в сером зимнем пальто. Ему и в голову не придет купить на лето легкий плащ. Господин Сугимото, учитель биологии, часто надевает спортивный джемпер наизнанку. На спине болтается ярлык, швы — наружу, а ему хоть бы что. У Норико собралась уже целая коллекция карикатур. Жаль, что она не может сесть в машину времени, вернуться в XII век и приняться вместе с Сэй Шо Нагон за написание энциклопедии дурного вкуса. Представив себе эту картину, я снова чуть не расхохоталась, но тут же весь смех как рукой сняло: я вспомнила, что в обеденный перерыв мне предстоит разговор с мадемуазель Ямабе и нужно будет честно признаться ей в том, что больше я не верю в Бога.

В кабинете мадемуазель Ямабе на стене за ее письменным столом висит большая черно-белая фотография 1944 года. На ней — пятнадцать девушек в белых платьях и две учительницы в темных костюмах. Они расселись полукругом у фонтана во дворе нашей школы. Эти школьницы каждое утро приходили на церковную службу, даже после того как правительство запретило Академии проводить религиозные обряды. В то время христианство, религия наших злейших врагов — американцев, подвергалось гонениям. Исповедовать его считалось не патриотичным. В муниципальных школах перед уроками проходили службы по канонам синтоизма — восхваляли императора Японии. Каждый христианин подозревался в шпионаже.

Но, несмотря на запреты, эти пятнадцать девочек собирались по утрам в часовне. Проводила службу мадемуазель Фуджимото, президент Академии и преподаватель богословия. Девушки читали отрывки из Библии, пели псалмы и молились о долгожданном мире. В итоге мадемуазель Фуджимото — она до сих пор ходит в церковь пастора Като — посадили в тюрьму, где она провела две недели. Ее освободили после того, как ее семья заплатила солидный штраф. Мадемуазель Фуджимото снова стала собирать девушек в часовне и с еще большим усердием молиться о мире. Уйдя на пенсию в 1960 году, она оставила этот снимок на стене своего кабинета, который заняла мадемуазель Ямабе.

Впервые я увидела его задолго до того, как пришла учиться в академию. Уменьшенные копии хранились в альбомах моей матери, госпожи Като и госпожи Учида. Еще когда мне было лет шесть или семь, я легко их узнавала на этой старой фотографии. Мама сидит в центре, прекрасное овальное лицо обрамлено длинными волосами. Большие глаза устремлены прямо в объектив. Впечатление такое, что она хочет сказать кому-то: «Можете прийти и арестовать нас. Мы готовы к любым испытаниям». На фотографии мать самая хорошенькая из всех, не считая, может, госпожи Учида. Она вторая справа — стройная девушка со стрижкой каре, тонко очерченным лицом и пикантным разрезом глаз. У госпожи Като, сидящей рядом с матерью, волосы заплетены в густые длинные косы. Тяжелый квадратный подбородок, взгляд уверенный. Сразу видно, что она — лидер и выйдет замуж за христианского священника, чтобы бороться вместе с ним за веру в Иисуса. Эти девушки примерно того же возраста, что и я сейчас. Интересно, как бы выглядели мы втроем — Норико, Миёко и я — в белых платьях у фонтана? Догадался бы кто-нибудь лет через двадцать, что Норико обладала взрывным характером, чувством юмора и, помимо прочего, слыла гением математики, что Миёко отличалась редкой добротой и на нее всегда можно было положиться, а я?.. А что я? Что можно сказать о девочке, которая кормит во время уроков птенцов и утратила веру в Бога? Было бы это написано на моем лице?