Выслушав рапорт, Мочалов удовлетворенно кивнул головой.

— Товарищи офицеры…

Летчики сели. Майор подошел к схеме полигона.

— Итак, товарищи офицеры, сложность сегодняшнего задания заключалась… — Мочалов заговорил спокойно, ровным, негромким голосом. Летчики слушали его внимательно. Мочалов знал: сейчас они будут запоминать и взвешивать каждое слово, ни одной фразы нельзя произнести не обдумав. Стоит ошибиться в оценках, расхвалить чей-нибудь неудачный маневр или не сказать о мастерски выполненной атаке, и это возникшее внимание сменится недоумением и даже разочарованием. Опять в памяти всплыла последняя встреча с Зерновым. Мягко, по-отечески, генерал поучал: «Быть хорошим командиром нелегко». Мочалов посмотрел на летчиков.

— Перехожу к оценке полета, — сказал он после небольшой паузы, — оба звена действовали без ошибок в технике пилотирования. Лучшей оценки заслуживает звено капитана Ефимкова. Сидите, товарищ капитан, — махнул он рукой, видя, что Кузьма Петрович намеревается встать. — У капитана Ефимкова всем предлагаю учиться искусству маневра, стремительности атаки. А главное — Ефимков вышел к цели за две минуты до времени нанесения удара и успел точно по плановой таблице поразить мишени. Попадания отличные. Звено Цыганкова, — с ударением произнес майор фамилию старшего лейтенанта, — по слетанности замечаний не имеет. Маневр тоже был построен отлично. И попаданий на одно больше, чем у группы Ефимкова. И все-таки не могу вывести отличную оценку. Несмотря на меткий огонь, ставлю всего-навсего «хорошо». Если выражаться школьным языком — «четыре с минусом».

Цыганков, сидевший за первым столом, беспокойно задвигался.

— За что же минус?

Мочалов прошел вдоль стола, раздельно проговорил:

— Старший лейтенант Цыганков, в какое время вы должны были атаковать цель?

— В девять сорок.

— А во сколько атаковали?

— В девять сорок три.

— Следовательно, с трехминутным опозданием?

— Так точно, товарищ командир, — подтвердил Цыганков. — Один из моих ведомых при выруливании и пристраивании задержался.

— Вот за то, что удар по цели был нанесен с трехминутным опозданием, я и снижаю общую оценку.

— Но ведь всего три минуты! — подал голос Спицын.

Мочалов метнул в его сторону недовольный взгляд.

— Командира перебивать не положено, — сухо заметил он.

— Слушаюсь, — привстал лейтенант, не опуская упрямых карих глаз под встречным взглядом Сергея. Майор вспомнил: в сегодняшнем полете Спицын шел рядом с Цыганковым и не отрывался от него во время разворотов и пикирования ни на метр. Лейтенант, что называется, играл машиной. Горячность летчика Мочалову тоже понравилась. Чем-то она напомнила ему собственную юность, первые годы службы в авиации. Майор заговорил мягче:

— Вы, лейтенант, вероятно, полагаете, что трехминутное опоздание с появлением над целью — мелочь? — Мочалов на минуту задумался. В памяти всплыло бурое поле фронтового аэродрома под Ржевом, сухие осенние листья на рулежных дорожках, и Сергей почувствовал — нет, не может он сейчас не рассказать об этом. — Вы жестоко ошибаетесь, лейтенант Спицын, — строго произнес он. — Три минуты в авиации не мелочь. Вспомните, какое расстояние проходит ваш самолет за три минуты? В бою три минуты могут решить успех. В сорок втором году из-за того, что прикрывающие нас истребители опоздали на четыре-пять минут, я потерял своего любимого командира капитана Голубева. Каким это было для всего истребительного полка суровым уроком!.. Летал я в ту пору на «Ильюшине». Нам, штурмовикам, поручили взорвать крупный склад за линией фронта. С истребителями прикрытия мы должны были встретиться при подходе к переднему краю, они взлетали с другого аэродрома. По неизвестным причинам истребители опоздали, и не намного, на четыре или пять минут. Возможно, и у них, как сегодня у Цыганкова, кто-то из ведомых задержался на выруливании, или не пристроился вовремя, всяко могло случиться. Мы появились над целью вдвоем с командиром, и были атакованы шестью «мессершмиттами». Им удалось сбить моего командира… — Мочалов машинально взял в руки белый мелок, лежавший на столике руководителя занятий, крепко сжал его между пальцами. — Хороший был у меня командир, товарищи офицеры. Душа-человек! У него песня была любимая: «Раскинулось море широко». Ох, и здорово ее пел! Весь полк заслушивался. Первые шесть раз водил он меня, неопытного, необстрелянного, в бой. Бывало, в небе от зениток туча: и «эрликоны» бьют и крупнокалиберные, а капитан Голубев по радио подбадривает в самую, казалось, для тебя тяжелую минуту: «Иди с маневром, ни черта не возьмет!» или: «Отверни вправо, слева зенитные разрывы, а не бенгальские огни». Красивый был капитан Голубев, белокурый, стройный. Жена у него осталась в Омске. Как он ее любил! Ни на одну медсестру не заглядывался. Если в бой летел, — в планшете с одной стороны карта, с другой фотография Лены… Так и погиб с этой планшеткой из-за четырехминутного опоздания истребителей. Крикнул мне по радио: «Идем в лобовую, не устоят!», и первым бросился на «мессеров». У «Ила» передние огневые точки мощные. Вы знаете. Длинная очередь — и один «мессер» кувырком вниз. Но в это время вторая пара зажгла его. «Сережа, прощай, — услышал я голос Голубева, — расскажи Лене!» Внизу по шоссе шла колонна танков. И он в нее с высоты, объятый пламенем…

Мочалов сжал губы, глубоко вздохнул. Говорить было трудно.

Никто из летчиков не шелохнулся.

— Нет вопросов? — спросил Мочалов. — Тогда разбор полетов закончен.

Молча, без обычных шуток и переговоров покидали летчики класс. Курчавый Спицын задержался, взволнованно глянул на командира эскадрильи.

— Товарищ майор, вы меня извините за необдуманную реплику.

— Ничего, Спицын, — улыбнулся Сергей. — На ошибках мы учимся.

Видавшая виды черная командирская «эмка», подпрыгивая, неслась от аэродрома к авиационному городку. Водитель включил «дворник», и тот со скрипом забегал по смотровому стеклу, сбрасывая налипающие хлопья снега. Примерно на половине пути между аэродромом и Энском подполковник Земцов заметил одинокую фигуру. Офицер шел ссутулившись, очень медленно, о чем-то, по всей вероятности, задумавшись. Услышав за спиной хриплый сигнал, он поспешно метнулся к обочине. Земцов приказал водителю затормозить и, распахнув дверцу, высунулся из машины.

— Цыганков! — окликнул он, узнав в пешеходе старшего лейтенанта, с которым еще не встречался в этот день. — Садитесь, подвезу!

— Спасибо, товарищ подполковник, — смахивая с лица кожаной перчаткой снежинки, отказался Григорий. — Я пешочком по воздуху дойду.

— Этак вы на обед опоздаете, — возразил Земцов. — Забирайтесь-ка в машину да меньше философствуйте. — Командир полка пытливо вгляделся в его осунувшееся лицо с погрустневшими черными глазами и появившимися под ними тенями. — Что-то не нравится мне ваш внешний вид, Цыганков. Чем огорчены?

— Ничем не огорчен, товарищ командир, — вяло ответил старший лейтенант.

— Не огорчены? — нахмурился Земцов. — Ну, Цыганков, вы относитесь к числу тех, кому трудно скрывать свое внутреннее состояние. — Земцов дождался, пока Цыганков сел в автомобиль, и опять спросил: — Так в чем же дело? — выпуклые глаза подполковника сверлили офицера. — С полетами у вас все в порядке, с партработой тоже. Дома что-то неладно, Гриша. Верно я угадал или нет?

Цыганков опустил подбородок на грудь, задумался и вдруг признался Земцову так и легко и просто, словно речь шла о чем-то самом обыденном:

— Неладно, Михаил Макарович.

— Выходит, угадал.

Машина остановилась у входа в летную столовую. Земцов боком вылез и, широко расставив крепкие ноги в меховых унтах, ждал, пока выйдет Цыганков.

— Словом, Гриша, идем обедать, а за обедом поделишься со мной своим горем, — переходя на «ты», решительно сказал подполковник.

Земцов приехал в столовую прямо с аэродрома. Войдя в опустевший зал, он снял с себя меховую куртку, повесил на вешалку шлемофон и планшетку.