— Садись напротив, чтобы я тебя видел, — пригласил он Цыганкова.
Короткими сильными пальцами Земцов развернул салфетку и повязал ее вокруг шеи, заткнул края за воротник офицерской тужурки. Появилась остроносенькая веснушчатая Фрося с белозубой улыбкой и ямочками на щеках.
— Ох, ты! — подмигнул ей Земцов. — Как мы сегодня принарядились! Это по какому же поводу?
На Фросе действительно было нарядное платье из тонкой лиловой шерсти с вырезом на груди и янтарная брошка в виде лепестков цветка.
— На танцы собралась, — призналась она просто, — в город, в Дом культуры.
— Добро, добро, — закивал лысой головой Земцов, — а мои мальчики тебя не обижают? Партнер на танцы есть?
— С Пальчиковым уговорились ехать.
— Смотри, он мужчина коварный, — рассмеялся Земцов. — Ну, а чем будешь сегодня кормить?
Фрося наизусть продиктовала меню. Земцов что-то заказывал и на первое, и на второе, и на третье, а Цыганков равнодушно смотрел по сторонам.
— Мне то же самое, — сказал он Фросе, вопросительно поглядевшей на него.
Когда Фрося вышла, Земцов взял небольшой кусочек черного хлеба, густо намазал его горчицей и стал жевать.
— По-студенчески, — улыбнулся он Григорию. — Чего же молчишь? Рассказывай о своих домашних неурядицах.
Цыганков нервно водил вилкой по скатерти. Спохватившись, положил ее на место.
— Слишком прозаическое дело, товарищ командир, не уживаемся.
— То есть как это «не уживаемся»? — переспросил подполковник. — Вы же еще и года не прожили вместе. Ты что, сутки, что ли, ее знал, прежде чем жениться? Сам же рассказывал, еще на школьной скамье вместе сидели. На свадьбе твоя жена на меня очень неплохое впечатление произвела. Разве только капризна несколько.
— Каприз капризу рознь, — возразил Григорий. — Как я себя могу чувствовать, если жена поставила категорическое условие: либо добивайся перевода из Энска, либо я сама уеду в Москву, в Энске жить не желаю. Здесь все серо: и дома, и люди, и жизнь…
Глаза Земцова становились все шире и шире. Фрося внесла поднос и, расставив на столе тарелки, бесшумно вышла.
— Энск ей надоел! — гневно воскликнул Земцов. — Простора захотелось. Столичных огней! А наш городок без Большого театра и Парка культуры и отдыха имени Горького — жалкая глухомань! И людишки, значит, у нас серые! Ах ты, птица перелетная! — подполковник в ярости хватил кулаком по столу так, что зазвенела посуда. — Да у наших людей ей бы учиться! Ума, житейской мудрости, да и скромности заодно набираться, а ей у нас тесно. Да, Гриша, невеселые у тебя дела, жить под таким ультиматумом не сладко. Верю!
Цыганков молчал. Сдвинутые брови придавали его лицу решимость, но глаза под этими бровями были странные: тоскливые, печальные, но не жестокие.
— Так что же ты надумал? — в упор спросил Земцов.
— Трудно так жить, товарищ командир, — едва разжимая челюсти, глухо заговорил старший лейтенант, — и мысль часто приходит: а может, разрубить все это?
Земцов отодвинул от себя тарелку.
— Постой, постой! Разрубить, говоришь… Ну, знаешь ли, секретарь партбюро, — повторил он еще раз, — чтобы разрубить, большие основания нужны, а у тебя… Девчонка тебя разлюбила, что ли, за четыре месяца после свадьбы? Другого, что ли, нашла? Говори!
— Нет, товарищ подполковник, — опешил под градом этих вопросов Цыганков.
— То-то же. Девчонка у тебя с норовом, ничего не скажешь, — продолжал он, — любит она тебя, но хочет сломать, подчинить своим прихотям. Ты учти, в семейной жизни, как в воздушном бою: кто-то навязывает свою волю другому. Когда эта воля хорошая, так это не страшно… У тебя положение трудное. — Земцов отставил в сторону стакан, вздохнул. — Ребеночка вам надо, вот что! — неожиданно закончил он и улыбнулся. — Станет семья настоящей, и все осложнения сгладятся. Вот спроси мою Веру Харитоновну, она так же думает. Мы с ней однажды обсуждали такой вопрос. Не удивляйся, Энск — городишко маленький, шила в мешке тут не утаишь. Словом, вывод мой таков, Гриша. Не все ты еще пути испробовал, чтобы навести порядок в семье. Так что не спеши с выводами. Все еще можно поправить.
— Я все время пытаюсь это сделать, — развел руками Григорий, — только ничего пока не выходит.
Земцов встал из-за стола и молча начал одеваться.
Давно уже погасли огни в домах, ни одного пешехода на улице Энска. Только в жарко натопленном маленьком кабинете подполковника Земцова горит лампа. В двух соседних комнатах спит семья. Командир полка сидит за письменным столом. Бойко бежит перо по разлинованному листу бумаги, губы Земцова повторяют каждое написанное слово, круглая голова то и дело кивает, будто одобряя каждую строчку.
«Уважаемый товарищ генерал! — пишет Земцов. — Лет пятнадцать назад мы служили с Вами в одной эскадрилье. Вы были командиром звена, я — рядовым летчиком. С тех пор воды утекло много. Сейчас я командир части. Вы мой старший, хотя и не непосредственный начальник.
Товарищ генерал, у Вас есть молодая дочь, судьбой которой Вы, бесспорно, очень дорожите и за которую отвечаете, как отец. У меня есть командир звена старший лейтенант Цыганков, отличный летчик, судьбой которого я тоже дорожу и за которого отвечаю, как командир части. Летчик Цыганков и Ваша дочь Валерия — супруги. Следовательно, нам обоим в одинаковой степени дороги их судьбы. Я убедился, что с некоторых пор в этой маленькой молодой семье появились серьезные разногласия. Первой моей мыслью было пригласить Валерию и откровенно поговорить с ней как старшему товарищу и начальнику ее мужа. Но я задумался: правильно ли поступлю, достаточно ли тактично. И я ответил — нет! Валерия молодая, самолюбивая женщина, и мое вмешательство вместо благожелательного исхода может лишь обострить их и без того натянутые отношения…»
Подполковник задумался, стряхнул с пера чернильную каплю и снова склонился над листом.
«Может быть, Вы рассердитесь на мое письмо, но, сообщая Вам обо всем этом, я повинуюсь голосу совести. Буду очень рад, если Вы сделаете попытку повлиять на дочь. Ваше родительское слово смогло бы принести огромную помощь и Валерии и моему подчиненному, офицеру Цыганкову».
Земцов решительно поставил точку, расписался и погасил лампу.
Письмо было отослано на другой же день. А ровно через пять суток прямо в штаб Земцову доставили телеграмму из Москвы. Разорвав бланк, командир прочел:
«Письмо получил. Очень благодарен. Привет. Свирский».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вечером Сергея Мочалова вызвал подполковник Оботов. Кабинет замполита помещался рядом с кабинетом командира полка. Маленькая, почти квадратная комната с окном на заснеженный аэродром, широкий письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами, книжный шкаф да плюшевый диван.
Когда Мочалов пришел, Оботов сидел и писал.
— Прошу прощения, — сказал он, протягивая майору руку, — займитесь свежими газетами, пока я закончу. Осталось немножко.
Мочалов сел, взял «Красную звезду», но только бегло взглянул на первую страницу, а читать не стал. «Интересно, зачем я понадобился? Вызвал, а сам сочинение какое-то строчит», — думал майор, разглядывая Оботова. Лицо у подполковника худое, доброе, и, если бы не следы ожогов, оно было бы даже красивым — таким его делали правильные линии рта, подбородка, очертания большого с поперечной складкой лба. Но бурый шрам от ожога прошел через всю щеку, от подбородка к виску.
Оботова любили в полку. Он умел разговаривать с людьми, подолгу просиживал с собеседником. Сам говорил мало, больше слушал, но человек, уходя, надолго запоминал его слова. Часто Оботов появлялся среди летчиков, техников, мотористов в тот момент, когда у них возникало что-нибудь важное, в чем следовало хорошо разобраться. Он скромно присаживался рядом, слушал, а потом вступал в беседу, отвечая на неясное, недоуменное. Все знали, что замполит — опытный, заслуженный истребитель и только тяжелая вынужденная посадка после воздушного боя, при которой он получил сотрясение мозга и ожоги, заставила его отказаться от летной работы. Было известно, что уход от полетов подполковник переживает болезненно, но никто не слышал от него жалоб по этому поводу.