Вдруг небо наполняется знакомым звенящим гулом. Запрокинув голову, Сергей с болью смотрит на запад: с той стороны низко над степью идет четверка истребителей, тех, что сопровождали и охраняли «Ильюшиных» при штурмовке аэродрома. Горят красные звезды на плоскостях. Сейчас самолеты промчатся над головой и скроются за горизонтом, только гул моторов постоит еще несколько мгновений после их исчезновения. И снова будет тихо, и Мочалов останется здесь один, лицом к лицу с фашистами, чтобы принять свой первый и последний бой на земле…

Но что это? Один истребитель внезапно изменил курс и, снижаясь над степью, бьет из пушек по дороге, отрезая путь гитлеровским солдатам. Красные трассы рвут воздух. От взорвавшихся снарядов на дороге вздымаются фонтанчики пыли. Другой самолет в это время, срезав круг, идет прямо на Мочалова. Летчик уже выпустил колеса. Расстояние между ними и землей быстро сокращается. Что он хочет делать? Неужели садиться! Неужели? Но отвечать на этот вопрос поздно. Истребитель, подпрыгивая, бежит по полю. Летчик, не выключая мотора, разворачивается для обратного взлета. Он убавил обороты, и мотор почти не ревет, только винт яростно рубит воздух. Летчик высунулся из кабины и машет рукой. Нет, ему не нужно повторять этого призывного жеста. Мочалов уже рядом. Стоя у плоскости, он видит стянутый туго ремешок шлемофона на упрямом большом подбородке, загорелое лицо, огромные белки глаз.

— Какого черта разгуливаете! — сорванным голосом кричит незнакомый летчик. — Тут что — парк культуры и отдыха? В машину!

— Родной, спасибо! — взволнованно отвечает Сергей, пытаясь обхватить летчика за широкие плечи, но тот свирепо трясет головой.

— К черту! — исступленно обрывает летчик. — После войны придешь благодарить.

Мочалов с трудом умещается в одной кабине с ним. Истребитель долго бежит по степи, прежде чем отрывается от ее травянистого покрова.

…Сергей и сам не заметил, как подошел к завершению своего рассказа.

— Вот и все, товарищи, — просто заключил он. — Летчик, взявший меня в свою машину, благополучно дошел до аэродрома и совершил посадку. — Он посмотрел на слушателей и без особого труда понял, что в эти минуты по-настоящему владел их вниманием. Кто-то заворочался на стуле, и на него тотчас же зашикали. Молчал, затаив дыхание, полутемный зрительный зал. — Я рассказал вам, товарищи, о том, что случилось в тысяча девятьсот сорок третьем году, — спокойно продолжал майор. — Возможно, у некоторых из вас вертится на языке вопрос, а кто же тот летчик-истребитель, который, рискуя собой, спас меня. В виде справки мне остается прибавить, что этот летчик здравствует и поныне и находится среди нас. Это Герой Советского Союза капитан Кузьма Петрович Ефимков!

Майор произнес последние слова отчетливо, медленно, и зал сразу забурлил приглушенными голосами. Кузьма Петрович почувствовал устремленные на него взгляды. Всеобщее внимание заставило Ефимкова смутиться. Густо покраснев, капитан пробасил со своего места.

— Разрешите и мне слово сказать, товарищ, подполковник.

Земцов утвердительно кивнул. Кузьма Петрович большими шагами пересек зал, вышел на сцену. Он вырос над трибуной, огромный, взволнованный, и в зале стало тихо-тихо.

— Товарищи! — заговорил капитан. — Я не мастер на речи, все об этом знают. Говорят, что как летчик я на уровне. Может, это отчасти и правда, а вот оратором я никогда не был хорошим. — Ефимков покашлял и, ободренный улыбками сидящих в зале, продолжал: — Майор Мочалов рассказал фронтовой случай и назвал его подвигом. Не так уж велик этот подвиг, товарищи. Если разобраться, так это просто выполнение своего долга, священной военной присяги, если на то пошло. Она требует, чтобы каждый воин выручал товарища в бою, не щадя жизни. Ну так вот, — капитан сделал паузу, — майор Мочалов рассказывал об этом красочно — факт. Но меня интересует одно, — Ефимков повернул голову к Мочалову, — почему, товарищ командир, вы ни словом не обмолвились о себе? А было вот что. Ровно через неделю после этого события я опять прикрывал группу штурмовиков в боевом полете. За линией фронта навалились «мессера». Двух я срубил, но и мне досталось изрядно. И когда один из фашистов решил прикончить мою искалеченную машину, взял меня в «крестик» и готовился нажать гашетку, справа появился «Ильюшин» с хвостовой пятеркой, это я как сейчас помню. Он заложил вираж и закрыл меня. Снаряды гитлеровца вдребезги разворотили ему крыло, но я был спасен… Остается и мне дать справку. Вел тот штурмовик командир нашей эскадрильи, известный всем вам майор Сергей Степанович Мочалов. — Ефимков посмотрел на Земцова и опять кашлянул. — На этом я кончил.

Большими вразвалку шагами он возвращался на свое место, и, пока пересекал зал и садился на стул, под низким потолком бушевали восторженные рукоплескания офицеров и сержантов.

Застегивая на ходу пуговицы шинели, Борис Спицын вышел из столовой. За его спиной раздавались возбужденные голоса товарищей, обсуждавших под стук ножей и вилок доклад Мочалова.

Спицыну хотелось побыть одному. Он медленно зашагал по утоптанной аллее. Только что выпал снежок, и дорога под подошвами сапог не звенела, как прежде, морозным утром. Косой скобкой висел в тучах желтый месяц. Грузовая автомашина, сигналя, обогнала Спицына. Ее фары осветили дорогу. Спицын видел перед собой до сих пор зал полкового клуба, слышал аплодисменты. Почему-то запомнилось, как аплодировал на задних рядах высокий плечистый механик сержант Железкин, вытягивая вперед увесистые ладони.

Спицын думал о своем командире. Он вспоминал Мочалова, всегда подтянутого, суховатого. И вдруг этот образ командира как-то враз отступил, отдалился, и он, лейтенант Спицын, увидел другого Мочалова: дерзкого, стремительного, способного, не задумываясь, прийти на помощь товарищу, защитить его от вражеской пушечной очереди своим самолетом, а если понадобится, то и телом.

Спицын всегда мечтал о подвиге. К этому побуждала его кипучая, деятельная натура. В те грозные дни, когда Покрышкин превращал в пылающие костры «юнкерсы» и «мессершмитты», а генерал Доватор водил в рейды дерзких кавалеристов, Борис был всего-навсего школьником с худеньким, бледным лицом, уступающим в росте многим сверстникам и, кроме своих кудряшек, в остальном ничем не приметным. Он рос в далекой от фронта Караганде, играл в футбол, гонял голубей. Вряд ли его отец, седенький, утомленный делами горный инженер, мог подозревать, что по ночам, лежа с открытыми глазами в притихшем доме, Боря видел себя рядом с панфиловцами, стоявшими насмерть, с моряками, торпедирующими вражеский корабль, с партизанами из отряда «Деда», взрывающими фашистский эшелон, в экипаже дальнего бомбардировщика, бороздящего небо над Берлином…

Потом авиационное училище, строевая часть. Из мальчика он превратился в коренастого юношу с наметившейся упрямой складкой меж бровей. Мечта сделать что-нибудь небывалое, смелое не покидала его. Он хорошо учился, летал, был принят кандидатом в члены партии. Фотограф недавно снимал его для Доски отличников. Капитан Ефимков часто говорил про Спицына:

— Мне бы такого ведомого на всю жизнь. Честное слово, не пожалел бы!

И все же этого уважения, этого всеобщего признания его летных способностей Борису было мало. Хотелось показать, на что он способен при самом большом испытании выдержки, воли, самообладания. Правда, он несколько раз летал над горами в облаках, а это считалось очень сложным учебным заданием. Но что полет в облаках! Спицын знал законы аэродинамики и физики, каким подвластен самолет, знал устройство всех новых приборов, имел отличную память. Он вел машину, строго подчиняя ее показаниям стрелок под застекленными чашечками приборов, и всегда точно появлялся над указанным ориентиром. Разве он мог бы назвать такие полеты испытанием волевых качеств?

Иногда Борис думал: вот бы у него на высоте заклинил мотор, и он, отыскав в горах небольшую площадку, в исключительно тяжелых условиях посадил бы на нее машину. Посадил прямо на колеса, с риском для самолета, для собственной жизни… Но мотор всегда работал бесперебойно. Не успевал Спицын зарулить на стоянку и отстегнуть парашютные лямки, как его механик, постоянно окающий и часто употребляющий слова «сказано-сделано», старшина Цыбин, оказывался рядом.