— Здесь трамплинчик, осторожнее! — донесся снизу ее предупреждающий голос.

Борис крепче сжал в руках концы палок и неожиданно почувствовал, что отрывается от земли. Как ни старался он удержать равновесие, все равно потянуло вперед, ноги с лыжами ушли вправо, и на своей щеке он ощутил режущее прикосновение корки сугроба. За воротником шинели стало холодно, липко от набившегося снега. Беспомощно водя руками в поисках отскочившей палки, Спицын лежал на склоне оврага, силясь подняться.

— Чертов трамплин!

— Эй, где вы? — смеялась Наташа. Она уже взбиралась на горку и находилась в нескольких шагах. — А смешно видеть летчика-истребителя распростертым на земле. Слабо же вы держитесь на ногах. — Наташа наклонилась к Борису: — Постойте, у вас кровь на щеке.

— Пустяк, — небрежно отмахнулся Спицын. — Об наст поцарапался.

— Нет, нет, я вас не могу оставить без первой помощи, — улыбнувшись, сказала, девушка. Высвободив ноги из лыжных креплений, она опустилась на колени и осторожно носовым платочком вытерла кровь. Густые пряди светлых Наташиных волос, выбившиеся из-под платка, едва не касались его лба. Белое теплое облачко слетало с губ Наташи. Борис вздрогнул от внезапно пришедшей мысли: «Вот бы поцеловать ее. Как это просто, дотянуться до ее губ…»

Но Наташа проворно вскочила и занялась лыжами.

— Кажется, все, товарищ летчик, — сказала она через несколько минут. — Будем карабкаться наверх.

Обратно шли молча, сосредоточенные, углубленные в свои думы. Со стороны донеслась и пошла гулять по горам гулким эхом песня.

дружно, с задором выводили молодые, сильные голоса, и казалось, не эхо, а сами горы, угрюмыми великанами черневшие в эту лунную ночь, подхватывали припев:

— Младшие авиаспециалисты на вечернюю прогулку вышли. Можно часы заводить, Ровно половина одиннадцатого.

Он остановился и, отдернув перчатку, стал переводить стрелки.

Едва слышно поскрипывали на снегу лыжи. Борис и Наташа уже поднялись на горку. Впереди замелькали огоньки Энска.

— Кажется, пришли. — В голосе спутницы Спицын уловил грустные нотки.

— Если хотите, мы и завтра можем повторить такую прогулку. С вами легко, Наташа. Я вам свои заветные мысли сегодня доверял. А ведь я их никому…

— И я много вам рассказала заветного, — отозвалась девушка. — Вот и про отца. Ну, до встречи. — Наташа сняла варежку. Их горячие ладони на мгновение коснулись друг друга, и девушка торопливо отняла руку. — Надеюсь, в другой раз вы будете тверже держаться на ногах, товарищ летчик-истребитель! — прозвучал ее удаляющийся голос.

Ночь плывет над Энском, ясная, морозная ночь. Месяц то спрячется в тучи, то вынырнет из них. Если смотреть на его желтый ободок внимательно, видно, как серые, насквозь просвечивающиеся облака проносятся в звездной вышине. Уже замолчали все громкоговорители. Пусто на улице. Даже в клубе, где было сегодня кино, и там погасли огни. Рядом с клубом стоит корпус «Б», или «корпус холостяков», как называют его в городке. На первом и на втором этажах этого дома живет молодежь — недавно приехавшие в Энск летчики и техники. Вот в одном из окон на втором этаже вспыхнул яркий свет. Это возвратился домой Спицын.

Возбужденный лыжной прогулкой Спицын не может сразу лечь спать. Он неторопливо прохаживается по голубой дорожке от окна к двери и обратно. Борису хочется с кем-либо поговорить. Рядом комната Пальчикова. Подумав, лейтенант три раза стучит в стену. Никакого ответа. «Очевидно, нет дома. Где же он?» — решает про себя Борис и не успевает ответить на этот вопрос. В ночной тишине коридора раздаются гулкие шаги, доносится знакомый тенорок:

Так и есть — это возвращается его взбалмошный сосед и, невзирая на январский мороз, поет про весенние цветочки.

Из комнаты Спицына сквозь замочную скважину пробивается в коридор лучик электрического света. Шаги идущего по коридору неожиданно замирают, смолкает и песня. Легкий стук в дверь, и Пальчиков просовывает в комнату голову:

— Не спите, маэстро Спицын?

— Заходи, дружище, — тянет его Борис, — нечего соседей будить, полуночник ты этакий. Садись, раздевайся. Где шатался?

— Николай Павлович Пальчиков не может шататься, — со смехом отвечает гость. — Николай Павлович может только гулять.

Он быстро снимает чуть припорошенную снегом шинель, вешает шапку и садится на диван. Борис не выдерживает.

— Вроде на улице и не метет. Откуда же снег на твоей шинели?

— Чем допрашивать, дал бы лучше чего-нибудь пожевать. Кушать что-то захотелось.

— Давай чаевничать, — предлагает Спицын, — у меня печенье, халва и малиновое варенье есть.

— Маэстро! С чувством глубокой признательности я принимаю ваше великодушное предложение, — хохочет Пальчиков, щуря глаза.

Они быстро накрывают на стол. Пальчиков, отламывая кусок халвы, стал весело рассказывать:

— Я тебе, как на исповеди, Бориска, все до капельки готов рассказать. Ходил-гулял я в полночь глухую не с кем-нибудь, а с нашей Фросей. Вот скажу тебе: девочка — огонь. Были в кино и провожал домой, а завтра поцелую.

— У тебя как в плановой таблице полетов, — засмеялся Борис, — в девять десять выруливание, в девять четырнадцать взлет. Сегодня проводил, завтра целовать собираешься. Все расписано.

Пальчиков положил ногу на ногу и презрительно поджал губы.

— Лучше уж Фросю по морозу провожать, чем в этой комнате схимником сидеть.

Спицын посмотрел на друга и потянулся за чайником.

— Ошибся, приятель. Я тоже сегодня с девушкой гулял.

— Ты? — переспросил Пальчиков и даже поставил на стол стакан с чаем, который собирался было поднести ко рту. — Если бы мне сказали, что ты прогуливался с охотничьей собакой Земцова на поводу, я бы еще поверил. Но с девушкой… Нет, Бориска, уволь. С кем же? Таинственная незнакомка, инкогнито?

— Ты ее прекрасно знаешь, — добродушно рассмеялся Спицын, — наша новая библиотекарша, Наташа.

— Быть не может! — воскликнул Пальчиков и даже привскочил. — Бориска, да ведь ты сделал блестящий дебют. По совести говоря, я первым приметил эту Наташу. Но уж так и быть, уйду с твоей дороги. Действуй, только смотри, чтобы тебя эта любовь не засосала. А то женишься преждевременно, детишек разведешь, пеленки всякие. Тогда мне вот этак запросто, как сегодня, нельзя будет зайти к тебе в гости.

— Остынь, Никола, — улыбнулся Спицын, — почем я знаю, люблю ее или нет, любит ли она меня, а ты сразу пошел: детишки, пеленки…

— А как же! — воскликнул Пальчиков и отбросил белокурую челку назад.

— В таком маленьком городишке, как наш Энск, ты и оглянуться не успеешь, как она тебя очарует на все триста шестьдесят градусов. Будешь только кричать: единственная, неоценимая, ненаглядная. Поверь моему опыту, я знаю, — внушительно закончил Николай и, стащив с вешалки шапку и шинель, направился к двери. — Однако ты меня извини. Второй час ночи. Желаю приятных сновидений.

Пальчиков отвесил шутливый поклон и ушел. Борис убрал со стола, разделся, выключил свет и лег. Но сон долго не приходил.

…И опять ночь плывет над дремлющим Энском. Тихо. Давно погас огонек в холостяцкой комнате Спицына. И вдруг в другом доме в самый неурочный час засветилось одинокое окошко. Это Наташа Большакова встала с постели. Ей почему-то померещилось, что уже утро, — ведь и утром ранним в зимнем небе за окном стоит такая же темень. Смуглой рукой Наташа сбросила одеяло.

В комнате было тепло. Дрова, щедро заброшенные в печь около полуночи, только успели обуглиться. Рядом с кроватью маленький столик. На нем семь маленьких костяных слонят, а у их ног ручные часы. Девушка потянулась к ним. Нет еще и пяти утра.