«Чего это я так рано всполошилась? — подумала она. — Можно и еще подремать». Наташе припомнилась вечерняя лыжная прогулка, упавший Борис, его поцарапанная щека. «Смешной он. Смешной и добрый». Наташа подумала, что больше всего в Борисе ей понравились его скромность и чуть неуклюжая участливость. От летчиков, приходивших в библиотеку, она неоднократно слышала самые восторженные похвалы в адрес Бориса. Они восхищались его манерой пилотирования, меткостью огня, дерзостью в полете, которая уже не однажды едва не приводила его к наказанию за отступление от летных правил. У Наташи заранее сложилось мнение о Спицыне. «Задира, — решила она, — небось и чубчик носит такой же, как Пальчиков». Как она удивилась, когда впервые увидела курносого лейтенанта с добродушным выражением карих глаз и совсем детскими кудряшками на голове. А потом Спицын понравился еще больше тем, что и во время их первого разговора в библиотеке и на лыжной прогулке, почти ничего не говорил о своих полетах. Пальчиков, тот сразу, едва только перешагнул порог библиотеки, стал словоохотливо распространяться о том, как он «вертит «бочки», «делает «петли Нестерова», боевые развороты. А участливость! Наташе сначала показалось смешным, что во время их лыжной прогулки Борис заговорил о Гастелло, Матросове, о подвиге. Она даже подтрунила над ним, сказав, что лыжная прогулка — плохое место для политинформаций. Наташу тронула его искренность. Она рассказала ему о погибшем отце, и ей взгрустнулось. Спицын пришел на помощь, стал утешать. Его курносое лицо стало при этом добрым, растерянным.

«Да что это я о нем так много, — прервала свои мысли Наташа, — можно подумать — влюбилась».

Она подошла к висевшему на стене большому зеркалу и всмотрелась в отполированное стекло. Ей подмигнули голубые глаза, усмешливо вздрогнула родинка над верхней губой.

«Что такое любовь? — задумалась Наташа. — Говорят, ради любви на смерть идут, любые муки терпят. Вон Лариса Огудалова в кинофильме «Бесприданница» даже руку на огонь свечи поставила, когда Паратов усомнился, любит ли она. Больно ей было. Может, и я за Бориса так смогу», — рассмеялась Наташа своим неожиданным мыслям. Она вытянулась на цыпочки и поднесла ладонь к висевшей над столиком стопятидесятисвечовой электрической лампочке, но отдернула, не продержав и двух секунд.

— Ой, больно, — прошептала она. — Нет, значит, я еще никого не люблю. — Она зевнула и снова забралась в кровать, решив, что вставать пока рано. «Вчера опять не играла на пианино, — побранила себя Наташа, — совсем разбаловалась, а еще о консерватории мечтаю». Поуютнее укуталась одеялом и, смеживая глаза, подумала: «А Борис все же добрый, хороший».

Ночь плыла над Энском. Рогатый месяц сквозь оттаявшее окно заглядывал в Наташину комнату и посмеивался.

В библиотеку гарнизонного клуба Галина Сергеевна зашла прямо из школы. В этот день у нее было всего два урока. После них пришлось сходить на дом к родителям отстающего ученика, затем снова заглянуть в школу. Домой она отправилась после полудня.

Несмотря на сильный мороз, Галина Сергеевна была одета в демисезонное пальто, к которому в конце осени она подшила ватную подкладку. У Галины Сергеевны было и котиковое манто. Но Ефимкова не надевала его, если шла к родителям своих учеников, опасаясь показаться в нем слишком нарядной; была у нее еще и чернобурка. Чернобурку ей подарил Кузьма Петрович. Как-то он вернулся из штаба округа, куда летал по служебным делам, и торжественно выложил на стол шуршащий сверток со штампами универмага.

— Вот, Галю, — сказал он, широко улыбаясь, — бери и носи на здоровье. Почти полгода тайком от тебя копил на нее, окаянную. Носи и помни, что муж у тебя на уровне.

Галина Сергеевна развернула сверток и даже руками всплеснула.

— Ой, Кузя, она такая пышная, что и надеть на себя страшно!

Ефимков огорченно вздохнул.

— Тебе никогда не угодишь. Думал, обрадуешься, а ты…

— Да разве я не радуюсь, — целуя его в шершавую щеку, засмеялась жена, — я и носить ее буду. Но знаешь когда? Когда поедем в отпуск, в Москву, и пойдем в театр.

С тех пор она всего лишь два-три раза вынимала из шкафа чернобурку…

В Энск Галина Сергеевна возвратилась во втором часу. Со стороны аэродрома дул резкий, пронизывающий ветер. Солнце было ярким, белый сверкающий снег слепил глаза. В синем безоблачном небе промчалась четверка истребителей. «Возможно, Кузьма повел», — подумала Галина Сергеевна, вспомнив, что утром муж говорил о предстоящем полете.

Галине Сергеевне нужно было готовиться к методической конференции, и она решила первым делом зайти в библиотеку, взять «Педагогическую поэму» Макаренко, а затем идти в детский сад за Вовкой.

Библиотека оказалась запертой, но из дверной щели торчал белый листок. Галина Сергеевна развернула его и прочитала: «Я в зрительном зале». У входа в зрительный зал Ефимкова замедлила шаги, привлеченная звуками знакомой мелодии. Она бесшумно отворила дверь. В зале было пусто, только на сцене сидела за пианино светловолосая девушка в синем шерстяном платье. На спинке соседнего стула висело ее пальто с лисьим воротником. Девушка то склонялась над клавишами, то резко выпрямлялась, и тогда узкие ее плечи как бы застывали. То крепчала и разрасталась музыка, то становилась мягче, нежнее. Девушка играла рапсодию Листа. «Какая молодчина!» — подумала Галина Сергеевна. Ефимкова осторожно присела на скамью. После того как затихли последние аккорды, девушка устало потянулась, подняв вверх сразу обе руки, и обвела глазами зрительный зал.

— Ой, простите! — воскликнула она, обнаружив присутствие Галины Сергеевны. — Вы, очевидно, ждете, а я увлеклась и не замечаю. — Набросив на плечи шубку, Наташа быстро подбежала к ней.

— Напрасно беспокоитесь, — улыбнулась Галина Сергеевна, и в ее черных продолговатых глазах засветились приветливые огоньки. — Я давно в зале. Все слушала. Вы прекрасно играете.

Девушка посмотрела на нее серьезно.

— Прекрасно? Нет, не говорите. Вы знаете, сколько еще надо положить труда…

В библиотеке Галина Сергеевна сняла платок, поправила прическу. Она с интересом разглядывала новую, совсем молоденькую библиотекаршу, о приезде которой в Энск уже слышала, и чувствовала, что проникается к ней симпатией. Наташа охотно рассказала, что готовится к поступлению в консерваторию и ежедневно по три-четыре часа просиживает за инструментом.

— Я уже привыкла к здешнему образу жизни, — говорила она. — До пяти вечера люди почти всегда на аэродроме. В это время я и занимаюсь. Пианино здесь хорошее, его совсем недавно настроили.

Выдав «Педагогическую поэму», Наташа уговорила Галину Сергеевну посидеть с ней. В свою очередь, Ефимкова рассказала ей о жизни и работе в школе. Наташа покачала головой, узнав, что Галина Сергеевна уже несколько лет живет в Энске.

— И вы довольны этой жизнью? Скука вас не заедает?

— Привыкла, — просто ответила Ефимкова.

Наташа, не соглашаясь, пожала плечами.

— А по-моему, «привыкла» — плохое слово. Привыкла — это что-то обязательное.

— Далеко не всегда, — возразила Галина Сергеевна, ласково посмотрев на нее, — если человек нашел свое место в жизни, ему не надо стыдиться этого слова. На ваш вопрос, нравится ли мне жизнь в Энске, я могла ответить «люблю», но это было бы преувеличением. Не все можно в Энске любить. Но свое место тут я нашла. У меня семья, работа в школе. Я чувствую, что нужна другим, не только себе — в этом главное.

Глаза Наташи опять наполнились любопытством.

— А трудно, наверно, быть женой летчика, Галина Сергеевна?

— Это почему же?

— Частые переезды, вечная боязнь за мужа. Ведь все может в полете случиться.

— К этому привыкаешь… Я считаю, что с моим Кузьмой в воздухе ничего не может случиться. С таким твердым убеждением и живу. А тоски мы не знаем, милая девушка. Если есть большая любовь, тоска в твоем доме никогда не найдет себе места.