— Огни Москвы… Даже сквозь дымку тумана их видно, — восторженно сказал Сергей. — Нет, Нина, я вас хорошо понимаю. Я сам люблю Москву. Люблю крепко. В сорок первом под ее стенами воевать начинал.

Девушка посмотрела на него в упор, в ее глазах отразилось ласковое внимание.

— Сколько же вам тогда было? — негромко спросила она.

— Девятнадцать с хвостиком.

— А мне пятнадцать, — заметила Нина в раздумье. — Что можно рассказать о себе! Очень простая биография. Кончила восьмой, осенью по вечерам дежурила в госпитале. Я тот год никогда не забуду. Сирена, прожекторы, стрельба зениток… Ой, неужели может повториться?

— Есть люди, только и мечтающие об этом, — вздохнул Мочалов, — если бы не они, я бы тоже, честное слово, ушел из армии, пошел бы строить или с вами бы укатил в геологическую экспедицию. Вы бы меня взяли?

— Конечно, — быстро согласилась Нина, — вы добрый, а мне такие по душе.

Расставались у серого трехэтажного здания. Нина сказала:

— Видите на втором этаже угловое окошко?

— Лампа под зеленым абажуром? — уточнил Сергей.

— Да, да, — подхватила девушка, — мама меня дожидается. Никогда не ляжет первой… В этом доме я родилась и выросла. Так что настоящая москвичка.

— Настоящая маленькая москвичка.

— Почему маленькая?

Сергей засмеялся:

— Ростом подкачали. Я так и буду вас звать: «маленькая москвичка».

Часы показывали двенадцать.

— Торопитесь, вы можете опоздать, — забеспокоилась Нина.

Сергей ушел, записав номер ее телефона и пообещав достать на ближайшее воскресенье два билета в Большой театр. Позже Нина признавалась: «Если бы ты не предложил театр, у нас бы знакомство прервалось, — и прибавляла: — Я бы всю жизнь жалела».

Они сходили на «Садко» и после встречались как старые друзья каждую субботу вечером и проводили вместе воскресенья.

Временами Мочалову казалось, что с Ниной его ничто не связывает. «Просто с ней занятно проводить время», — думал он.

Но потом вышло так, что Сергей не видел ее почти две недели. Подходя к знакомому подъезду, он ощутил всем своим существом, что волнуется и не может этого волнения подавить. «А вдруг я ей наскучил, и она ушла в театр, с кем-нибудь из студентов? Разве нет молодых, красивых парней?» Но Нина ждала и вихрем выбежала на первый звонок. Распахивая дверь, спросила шутливо:

— Какие ветры и где вас носили так долго?

Шутила, а большие серые глаза смотрели тревожно, вопросительно. И он почувствовал, что привязан к ней крепко-крепко.

Пожалуй, это воскресенье было для них самым необычным. Нина часто задумывалась, заставляла Сергея много рассказывать о своем детстве, о фронте, о товарищах. А он, наоборот, не мог сдержать своей радости и все время говорил и говорил… После его ухода мать Нины, шестидесятилетняя Ольга Софроновна, поправляя на носу очки в роговой оправе, лукаво улыбалась.

— И когда же нам теперь его ждать, твоего сокола?

— Ждать в субботу, — хмуро отвечала Нина, — а почему моего?

— Да что, я разве не вижу, как вы друг на дружку-то смотрите!

Нина бросилась к матери и, пряча в теплом плече лицо, зашептала:

— Мама, и он? Да, и он? А ты не ошибаешься?

Морщинистая рука Ольги Софроновны нежно гладила светлые волосы дочери.

— Ах ты, дурнушка, скоро инженером станешь, а такая смешная…

Наступила весна. Неторопливая московская весна с капризным небом и капризным солнцем. В конце апреля у Нины предстоял день рождения: двадцать два года. Сергей готовился к этому событию. Он заказал в ювелирной мастерской подарок — серебряную пудреницу — и попросил выгравировать на ней надпись. Когда заказ был готов, он испугался: не слишком ли пышно и имеет ли он право на такой дорогой подарок? «Совсем как невесте», — подумал он.

За четыре дня до праздника у Мочалова стряслась беда: от простуды заболели зубы. Врач отказался рвать зуб, пока не спадет опухоль. К счастью, она продержалась недолго, и зуб мудрости — виновник треволнений, был удален. Но все равно два последующих дня никак нельзя было снимать повязки. Мочалов, стоя у зеркала, сокрушенно качал головой и ругался:

— Только и осталось с такой рожей на именины!

После долгих колебаний он все же поехал. У дверей Нининой квартиры остановился в нерешительности. Гости были уже в сборе. Из комнаты слышался громкий смех. На звонок выбежала Нина в новом светло-зеленом платье. Увидев на голове Сергея бинты, она вздрогнула, подалась назад и застыла. Глаза, не моргая, уставились на Мочалова, маленький рот задрожал. И вдруг, не поняв толком, что произошло, закрыла ладонями лицо и побежала в комнату, откуда вышла на звонок. Сергей кинулся следом. За стеной молодые голоса выводили с увлечением:

Чей-то баритон выделялся в общем хоре, так и взлетал над другими голосами.

В комнате было темно. Сергей услышал всхлипывания и скорее натолкнулся на Нину, чем увидел ее.

— Нина, Ниночка, да что ты, — позвал Сергей, — или я чем обидел?..

Она подняла лицо. Теперь, освоившись с темнотой, он увидел близко от себя ее большие, ставшие удивительно красивыми глаза. Они горели тревожной радостью, ожиданием.

— Ой, Сережа, что с тобой случилось? Скажи, что?

— Ах ты, чудачка, — растерялся Мочалов, — ничего не случилось. Зуб мудрости вырвали всего-навсего. И я сразу поглупел на несколько лет…

Нина, успокаиваясь, вздохнула.

— Это хорошо.

— Что хорошо? Что поглупел?

— Нет, что все в порядке, — улыбнулась она.

И, уже не стыдясь невысохших слез, она вся сразу потянулась к Мочалову, прижалась щекой к его шинели, сырой от мелкого весеннего дождя. Сергей поцеловал девушку в губы.

В июне они поженились. Сергей перебрался в квартиру Ольги Софроновны, «в зятья», как шутливо объявил он старушке. Вместе с Ниной они затолкали один на шкаф, другой под кровать кожаные чемоданы Мочалова, вмещавшие все его нехитрое холостяцкое имущество. В Москве Сергею приходилось бывать по-прежнему редко, только часть субботы и воскресенье они проводили вместе. Нина уже начинала готовиться к дипломной работе. Сергей заканчивал академию и много занимался перед выпускными экзаменами. В декабре он получил звание майора и назначение в Энск, а после Нового года Нина в один из вечеров провожала мужа. Стоя на широком перроне, раскрасневшаяся от холода и волнения, говорила она последнее напутствие:

— Пиши почаще, Сереженька, расскажи, какой он, этот Энск, чтобы я знала, куда мне ехать, к чему быть готовой…

Не стыдясь посторонних, он держал Нину за плечи и улыбался одними глазами.

— Еще какие будут наказы? Молодой жене положено перед разлукой спрашивать мужа: «будешь ли верным», а мужу — жену…

— Ой, ой, как не стыдно, — смеялась она. — Разве ты способен забыть или обмануть? Ты же весь светлый, Сережа, у тебя каждая мысль в глазах…

Мочалов крепко обнял ее.

…Прозвучал короткий гудок паровоза.

Скрипели колеса, бежал за вагоном перрон, бежала рядом с вагоном Нина, стараясь подольше не отстать от него, и лицо ее было ласковое, доверчивое, изумленное, словно не верила еще, что Сергей уезжает далеко, надолго…

Мочалов бережно сложил прочитанные письма. «Нет, я счастливый!» Подошел к окну и на секунду прислонился горячим лбом к холодному стеклу…

Подполковник Оботов неторопливо прохаживался по учебному классу — от широкого окна, в квадрате которого розовело утреннее солнце, до двери. Только что закончилось двухчасовое теоретическое собеседование по диалектическому материализму, и офицеры разошлись. Один капитан Ефимков остался в классе. Он сидел за самым первым столом, насупив брови, смотрел на черную грифельную доску.

Подперев широкой ладонью крутой подбородок, Ефимков молчал, напряженно ожидая, когда заговорит Оботов. И надо же такому случиться: целый месяц готовились офицеры к этому собеседованию, а он не прочитал ни одной из рекомендованных книг, не заглянул ни в один из первоисточников. Он думал отмолчаться, но пришлось выступать. Ефимков заговорил о переходе количественных изменений в качественные, о том, как этот закон проявляется в развитии общества. Все, что было ему известно, он изложил в двух-трех сбивчивых фразах, а потом замолчал и ничего не мог прибавить. Ответ получился куцым, поверхностным. Ясно, что замполит за такую подготовку к собеседованию не похвалит. Оботов подошел к скамье и остановился, внимательно заглянул в глаза капитана.