— Не ожидал, — сказал он со вздохом. — Честное слово, не ожидал.

Замполит замолчал и потом продолжал еще тише:

— Кузьма Петрович, какую литературу вы прочитали перед семинаром по теме? Только по-честному.

— Брошюру о диалектическом материализме.

— Всего-навсего?

— Да.

— Для вас этого мало, Кузьма Петрович, — мягко продолжал замполит, и чем мягче он говорил, тем тревожнее становилось на душе у капитана. — Я недоволен вашим сегодняшним ответом.

Кузьма Петрович нахмурился.

— Разве я отвечал с ошибками?

— Нет, без них, — проговорил замполит, — но слишком поверхностно. Мелкая пахота, Кузьма Петрович.

— Значит, я на глубокую не способен, — заявил Ефимков.

— А кто вам дал на это право? — вдруг строже заговорил Оботов, и глаза его потемнели. Под острой правой скулой нервно запрыгал мускул, голос зазвучал сухо, требовательно. — Кто вам дал право поверхностно изучать теорию нашей партии? Эта теория вела нас изведет на самые великие дела. Вас еще на свете не было, когда за дело коммунизма светлые люди шли на каторгу. Кандалами гремели! Да, да, и кандалами! — возвысил голос замполит. — На баррикадах гибли. А теория, которую вы ленитесь изучать, всегда указывала нам путь вперед. Вы были ребенком, когда строился Днепрогэс, Ростовский сельмаш, когда, не боясь пуль из кулацких обрезов, лучшие сыны нашей партии боролись за колхозы…

— Меня она тоже вела вперед всю Отечественную войну, — мрачно перебил Ефимков. Он вдруг вспомнил яркий весенний день на полевом аэродроме и себя, усталого, возвратившегося из пятого по счету за день боевого вылета. Под плоскостью истребителя начальник политотдела вручил ему партийный билет: «Смотрите, Ефимков, — говорил он так же вот строго, как сейчас замполит, — такую книжечку великий Ленин имел. Тот, кто носит ее, должен иметь ясную, чистую душу».

— В этом вы правы, — неожиданно успокоился замполит при последних словах капитана. — Вы дрались в войну честно, как и подобает коммунисту. Но без теории вам, советскому офицеру, не прожить… Задумайтесь над этим. Опасаюсь, как бы ваше отставание в теории не стало помехой в службе.

Кузьма молчал, опустив глаза, острым ногтем указательного пальца скоблил обложку тетради с конспектом.

— Подумайте, Ефимков, — еще раз повторил замполит.

Железкину не спалось. Впервые за все время службы в армии солдатская кровать казалась такой узкой и жесткой. Он ворочался с боку на бок, улавливая под собой шорох соломенного матраца, силясь осмыслить все, что с ним произошло за последнее время. В памяти ярко стоял, — словно это было только что, — разговор с командиром эскадрильи. Почему этот новый майор с внимательными серыми глазами так хорошо отнесся к нему? Нашел утешительные слова, обещал похлопотать об отпуске. Отпуск дают за хорошую службу. А разве он, Железкин, служил хорошо? На самолете работал небрежно, имел взыскания. Но сейчас ему хочется работать хорошо, быть лучшим механиком в эскадрилье. Не новый ли командир вызвал это желание?.. Мысли были беспокойные и радостные.

Вчера, узнав от писаря Сеничкина, что ему выписали отпускной билет, Железкин, как никогда в жизни, потрудился при смене мотора, выработавшего свой ресурс. Уже сумерки опустились на аэродром и все механики уехали на ужин, а он остался закончить регулировку деталей, твердо решив: «Пока не кончу — не уйду». Сержант едва успел к отбою, голодный и страшно усталый. Об ужине нечего было и помышлять: столовая закрылась в девять вечера. Железкин умылся и отправился спать, но в коридоре встретился со старшим лейтенантом Цыганковым. Старательно отдав честь, механик пошел к своей койке, но секретарь партбюро остановил его.

— Ужинали?

— Никак нет, только с аэродрома.

— Ступайте поживее в столовую, на вас заявлен расход.

Железкин с большим аппетитом съел миску гречневой каши с мясом и был приятно удивлен, когда старший повар, сверхсрочник Михеев, предложил добавок.

— За что же, собственно, что я за персона такая? — спросил Железкин, стараясь скрыть волнение под грубоватым тоном.

— А за хорошую работу, сержант, — подкручивая усы, наставительно ответил Михеев, — сам старший лейтенант Цыганков приказал накормить отлично.

Сегодня перед строем всей эскадрильи Железкин получил отпускной билет и первую в жизни благодарность от командира эскадрильи. Когда зачитывали приказ, у него на лбу проступили крупные капли пота. Потом его поздравляли, желали успехов в учебе и работе. Все это до сих пор в памяти. Железкин продолжал ворочаться и заснул в эту ночь, пожалуй, позже всех.

Утром он попрощался с товарищами и под напутственный возглас Сеничкина «ни пуха тебе, ни пера» с маленьким фанерным чемоданом в руке отправился на вокзал. Попутной машины не было, и семь километров механику пришлось пройти пешком. Идти было легко, он вступил в город, когда солнце уже всплыло над корпусами строящихся зданий. Железкин остановился, любуясь работой каменщиков. Скрип лебедки, шум ссыпаемого песка и звонкие голоса: «давай, пошел», приятно возбуждали сержанта, любившего всякое мастерство. «Хорошо, хорошо», — повторял он про себя.

В каскаде солнечных лучей на пятом этаже недостроенного кирпичного корпуса Железкин увидел женскую фигуру. Ловко сгибаясь над кладкой, женщина быстро перекладывала политые цементным раствором кирпичи.

— Ох, ты! — восторженно воскликнул сержант, любуясь ее складными движениями, — даже девка там. И как ей не боязно на такой верхотуре.

Улица была длинной. Железкин прошел ее всю, пересек площадь и очутился в центре. Здесь город пересекала река. Сержант задержался на мосту. Середина реки была незамерзшей, он видел, как бурлит пузырьками темная вода. Но у берегов река покрыта толстым слоем льда, припорошенного снегом. Железкина все радовало в этот день. Облокотившись на металлические перила моста, он с интересом наблюдал, как с крутого правого берега съезжали на санках ребятишки и лихо метрах в десяти-двенадцати от незамерзшей полоски реки сворачивали по льду направо, так что слышно было, как скрежещут полозья салазок. Один из них, толстячок в белом заячьем треухе и пальтишке с непомерно длинными рукавами, особенно умилил сержанта. Подталкивая ручонками санки, он бежал за ними чуть ли не до половины спуска и только там лихо вскакивал на них. Санки, нарастив скорость, стремительно мчались к полынье. Когда до холодно поблескивающей воды оставалось совсем немного, мальчик ловко тормозил ногой, приподнимая санки за переднюю часть, и они резко брали в сторону. «Посмотрю, как он еще раз скатится», — решил сержант. Мальчик в белой шапке снова забрался на пригорок и, толкнув санки, быстро понесся вниз, высоко задирая ноги в подшитых красной резиной валенках.

— Ва-алька, я пошел! — крикнул он своему товарищу.

На этот раз санки заскользили с особенной быстротой. Они попали на чистую от снега полоску льда и, заблестев полозьями, помчались еще быстрее к темневшей впереди полынье. Мальчик отчаянно затормозил, но скорость не уменьшилась. Почуяв опасность, он попытался упасть на лед, но или промедлил, или растерялся. Санки пронеслись последние метры по ледяной поверхности и с плеском ухнули в воду.

— Ребята! Петька тонет! — прорезал морозный воздух отчаянный мальчишеский крик.

Железкин видел; как белая шапка скрылась под водой. Стоя у перил, сержант растерянно глотал большим ртом воздух. До того быстро все произошло, что он не успел поверить в случившееся. А рядом уже сбивались в толпу прохожие.

— За багром скорее бегите!

— Спешите, мальчонку водой унесет!

— Может, вы за багром помчитесь, военный? — обратился к Железкину какой-то старичок с окладистой белой бородой. — Тут недалече у рыбака, вон в той хате, что под серой черепицей.

А вода в полынье, поглотив мальчишку, по-прежнему бурлила кольцами. Железкин застывшими глазами оцепенело смотрел на старичка, не понимая, о чем тот толкует. Ему было ясно одно: маленький озорной Петька в белом треухе и в пальтишке с длинными рукавами погибает на глазах у суетящейся толпы. Не получив от сержанта никакого ответа, старичок возмутился: