— Я деньги пытался ему вернуть, которые он мне заплатил вперед за чтение. Какая может быть плата за такие вести? Он отказался, сказал, что не желает экономить на смерти брата, задаром слушать известие о ней. Собрался ехать в деревню мстить за брата. Несчастный. Ну как ему объяснить, что жизнь — это не кино с Амитабхом Баччаном в главной роли! Что справедливость — это мираж!

— И что ты ему посоветовал?

— Написать семье, разделить с ними горе и гнев. Что еще? — Вилас вздохнул: — Одно дело — прочитать о такой трагедии в газетах, но, представляешь, приходит к тебе человек с письмом, ни он не знает, что в письме, ни я, а это весть об убийстве его младшего брата…

— И ты как доктор, узнавший, что его больной обречен.

— Хуже. Доктор, по крайней мере, может подготовить больного и его близких. А когда мне вручают письмо, я понятия не имею, что сейчас прочту. Глаза видят слова, губы произносят их — и я ничего не могу сделать, кроме как продолжить чтение.

— Ты тоже мог бы остановиться, сказать что-то типа: плохие вести, мужайся. Предупредить его, как доктора делают.

— Большая разница, Йезад. Доктор при этом не нарушает клятву Гиппократа. На самом деле, доброта и сострадание — это его врачебный долг. А если бы я попытался смягчить удар, подготовить к нему слушающего, это было бы предательством, злоупотреблением его доверием.

— Да брось ты! Доброта — предательство?

В тоне Виласа появилась запальчивость:

— Когда мне вручают письмо, это священный акт доверия. Я беру на себя обязательство прочитать елова так, как они были бы прочитаны его собственными глазами, будь он грамотен. И это нерушимый договор между нами: ни одно слово не может быть добавлено, выпущено или искажено.

— Слишком серьезно ты к этому относишься. В худшем случае это чуточка лжи во спасение.

— Есть вещи, к которым только серьезно и можно относиться! — Вилас повысил голос: наверное, со стороны могло показаться, будто эти двое ссорятся на ходу. — Маленькая белая ложь во спасение не менее пагубна, чем большая черная ложь. А смешавшись, они дают великую серость двусмысленности, общество оказывается в море аморальности, расцветают коррупция, все гниет, все приходит в упадок. Вот в такое время мы и живем. Все распадается, потому что никого не волнуют частности и ни к чему не стоит относиться серьезно.

Вилас почувствовал, что завелся сверх меры.

— Извини, Йезад, ты, наверное, думаешь, что я свихнулся на этих письмах. У тебя своих проблем хватает и без чужих семейных трагедий.

— Нормально, мои проблемы кажутся мелкими по сравнению.

— Ну, это сейчас! Вечером придешь домой, увидишь, как мучается тесть, как бьется твоя жена, начнешь думать, чего недодаешь детям, и бремя твое опять сделается тяжким. Горести мира не утешат тебя.

— Ну, спасибо, поднял ты мне настроение.

— Будешь еще в «Кубышку» играть?

Йезад нахмурился и пожал плечами:

— Не хотелось бы. Если на работе прибавят денег, не понадобится ходить к этой вещунье.

— Терпение, мой друг. Терпение внутри тебя, рупии мимо тебя. А ты мимо рупий. Смешно?

— До чрезвычайности. Внутри ли, снаружи ли — умные люди должны уметь заработать деньги, когда нужда прижимает.

— Не годишься ты на это. В жульнической-то культуре!

— Это почему?

— Потому, что так воспитан, потому, что веришь в порядочность и честную игру.

— Ты прямо как Капур с его белибердой насчет честности парсов.

— Это не белиберда. Мифы творят реальность. Штука в том, что были времена, когда жизнь в соответствии с определенными мифами сослужила отличную службу вашей общине. — А при нынешнем состоянии общества те же самые мифы могут сделать многих парсов неудачниками. Даже англичане знали, когда держаться в рамках мифа «это не крикет, старина», в смысле: не спортивно ведешь себя, — а когда ударить ниже пояса.

Оба рассмеялись, но Вилас все не унимался:

— Ясное дело, теперь им придется расстаться с «крикетом», поскольку крикет уже давно не крикет, а грязный бизнес с букмекерами, взятками и договорными матчами, которые разбивают сердца нам, крикетолюбивым жителям субконтинента.

— Значит, ты советуешь мне стать таким же мошенником, как все?

Вилас с усмешкой покачал головой:

— У тебя не получится. Попробуй, если хочешь. Все равно останешься игроком в крикет.

Крикет, крикет… Йезаду вспомнились времена, когда они с Нариманом смотрели все лучшие матчи на стадионе «Ванкхеде». Чиф был настоящим болельщиком, не пропускал ни одной отборочной игры или «Ранджит трофи». Какое наслаждение сидеть рядом с ним, слушать рассказы о великих игроках прошлого, о гигантах, которых он видел в деле еще на старом стадионе «Брабурн», — Лала Амарнатх, С. К. Наяду, Виджей Мерчант, Полли Умригар…

Воспоминания наполнили его сердце глубокой печалью — теперь Нариман беспомощно лежит в постели. Даже не в собственной постели.

Как проходит время, все меняя. И его собственная жизнь — неприметно уходящие годы, ничего, кроме бесконечной скуки одного пустого дня за другим… И что же, так будет всю жизнь? Сорок три года — чего он добился? Даже в чертову Канаду не сумел уехать, чтобы начать там все сначала… дети так быстро подрастают — а им что он может дать? Ничего.

Йезад простился с Виласом, вошел в магазин, уселся на свой стул. Сгорбившись над столом, подперев подбородок рукой, он смотрел на улицу, где злобно ревели машины и автобусы, выбрасывая в воздух агрессию вместе с выхлопом, медленно тащась к развязке у Дхоби-Талао.

Он обрадовался, когда Хусайн отвлек его от мыслей, спросив, не желает ли он чаю.

Джехангир два дня обдумывал свой план и наконец по дороге в школу поделился с братом.

Мурад ответил, что, во-первых, соседи им никакую работу не дадут, а если дадут, так за такую ничтожную плату, от которой папе с мамой легче не станет.

— Откуда ты знаешь, сколько нам будут платить?

— Оттуда. Ты что, не слышишь, как они собачатся со слугами и как обращаются с ними?

— С нами они так не будут.

— С нами еще хуже будут, потому что мы дети.

Тогда Джехангир предложил другой план: продать свои книжки с картинками товарищам по школе.

— Откуда у тебя эти гениальные идеи? Ничего не выйдет, продадим книги дешевле, чем они стоили. И еще от папы с мамой попадет. Ты что? Нам на дедушку сотни и сотни рупий нужны.

Братья расстались у ворот; Мурад сразу растворился в море бежевых рубашек, заполнявших прямоугольник двора. Джехангир уныло болтался в одиночестве, мучаясь в поисках решения, пока не услышал первый звонок. Потопал вверх по лестнице, сгибаясь под тяжестью бед и школьной сумки. Кто-то догнал его и хлопнул по спине.

— Привет, Милинд.

— Ты не забыл, что сегодня игра? — спросил Милинд. — Католики против Некатоликов.

Он хвастливо взмахнул крикетной битой — некатолической. Католики придут со своей. А столбики крикетной калитки — в данном случае просто меловые отметки на деревьях — будут экуменическими.

Карман штанов Милинда оттопыривался из-за теннисного мяча, принесенного на матч, — крикетные мячи на игровой площадке запрещались, поскольку считались слишком твердыми и опасными для школьных игр. Милинд шепотом назвал имена Католиков и Некатоликов — в Св. Ксавьере деление по религиозному признаку не поощрялось даже в крикете.

В начале учебного года этот вопрос был поднят на общем собрании.

— Много лет назад, — говорил отец Д’Сильва, — когда эта игра получила широкое распространение в нашей стране, в Бомбее проходил Пятисторонний турнир. В нем участвовало пять команд: индусы, мусульмане, парсы, европейцы и еще одна, которую назвали «прочие». Однако турнир стал причиной большой печали для Махатмы Ганди. Он сказал, что в работе ли, или в игре мы, дети Матери Индии, должны быть единой семьей, чтобы освободить нашу родину от цепей порабощения. Он скорбел и постился, а потом призвал к себе капитанов и тренеров всех команд, которых поразило его глубокое знание тонкостей игры, и убедил их в важности командного духа и единения. Под влиянием Махатмы Пятисторонний турнир был отменен — нам не нужен крикет, в котором игроков делят по религиям или расам.