— Поздно, — отказался Йезад, разминая шею в надежде избавиться от боли в затылке.

— Ты чем-то расстроен? Что случилось?

— Да Капур… Ты же знаешь, он собирался выставить свою кандидатуру на выборах. Теперь все отменяется. Говорит, жена запретила.

— Мило, — расхохотался Вилас. — Пенджабец у жены под каблуком — большая редкость.

— Понять не могу, что с ним происходит. Но моя прибавка накрылась.

У крыльца появился чернорабочий с пустой корзиной и остановился на почтительном расстоянии. Дожидаясь, когда писец обратит на него внимание, он вытащил из складок тюрбана письмо и пытался расправить бумагу.

— Твой клиент, — усмехнулся Йезад и двинулся дальше.

Боль спустилась ниже и, как острый нож, застряла между лопатками. Йезад растирал шейные мускулы, поворачивал голову вправо-влево, вверх-вниз. Пошел не прямиком к станции, а выбрал кружной путь — обогнул Дхобиталао и двинулся вниз по Принцесс-стрит. Дышалось плохо, он запыхался. Вдох на пять шагов, скомандовал он себе, выдох на восемь. Вдох на пять, на восемь — выдох…

Облако дизельного выхлопа вызвало кашель. Проклятая отрава. Ну как можно глубоко дышать в этом городе? Разве что залезть в Капуровы старинные фотографии. Оказаться на старой Хьюз-стрит… Разговор с Виласом только распалил его. Виласу легко давать советы: прояви терпение, найди мотивацию для Капура… А у него голова кругом идет от неразрешимых проблем…

Мимо промчался мотоциклист в кислородной маске. Скоро все начнут носить такие маски, а что делать? Хорошо бы найти маску, которая фильтрует проблемы мира…

Его окликнули:

— Сахиб-джи…

Йезад оглянулся — звал человек из лавки, торговавшей благовониями у входа в храм огня. Вадияджи.

— Сахиб-джи, сукхадвозьмете? У нас настоящий, с Малабара.

Теперь Йезад отметил, что на торговце бархатная молитвенная шапочка. Отец такую носил, вспомнилось Йезаду. От сандала он отказался и пошел было дальше, но сделав несколько шагов, оглянулся, вернулся к воротам и шагнул во двор. Во дворе ни души, но к столбу цепями привязаны два велосипеда. Скорее всего, часнивалы,сообразил Йезад, доставят част семьям,где собираются проводить молитвенные собрания. Господи, сколько прошло времени с тех пор, как он участвовал в часни… почти забыл вкус паприи малидо…

Он остановился перед дверью в храм, вспомнив, что у него непокрыта голова. Можно прикрыть голову носовым платком — впрочем, он же не собирается заходить в храм.

Внутренность храма тонула в полумгле, но можно было различить выложенное камнем пространство, похожее на длинную веранду, и каменный парапет, за которым совершаются омовения. В дальнем конце виднелась одинокая фигура, человек вытирал лицо и руки, готовясь приступить к молитве.

Он выпустил поверх брюк белую ритуальную судруи рубашку, выудил из-под рубашки священный шнуркусти, которым парсы подпоясываются, и начал молиться, развязывая узлы на кусти. Расслабил узел на поясе и поднял кусти ко лбу.

Знакомый жест в неясном свете вдруг пробудил в памяти слова молитвы, которую Йезад много лет не читал: «Ахура мазда кходаи, аз хама гуннах, патер пагиерманум…» Он не останавливал слова, всплывающие в памяти и странно радующие его своей незабытостью. А молящийся сложил кусти в две петли и снова поднес шнур ко лбу. Йезад знал, что он сейчас произносит « манашни, гавашни, кунашни»,после чего заново завяжет священный шнур.

Он следил за каждым движением одинокой фигуры, а его воображение заполняло каменный пол оживленной толпой, которую он привык видеть, когда родители приводили его еще маленьким в храм на праздники Навроз и Кхордад саль, когда толпа была по-новогоднему разодета, каждый держал в руках сандаловые курительные палочки, и все пробирались к парапету, чтобы омыть руки в серебряном карасио, совершить молитву и поспешить на празднование Нового года. Женщины, носившие сари, как мать Йезада, с легкостью добирались до своих кусти, другим же, одетым более современно и вынужденным поднимать юбки, чтобы развязать узлы на поясе, приходилось укрываться за специальной загородкой. На модниц осуждающе смотрели ортодоксальные дамы, считавшие, что после первой менструации девочкам уже неприлично ходить в платьях. Кое-кто из мужчин исподтишка бросал взгляды на узорное стекло загородки в надежде разглядеть нечто большее, чем туманные силуэты. Йезад не раз слышал, как старухи поносят этих муа мавалис,которые даже в такой день, в храм огня, не могут явиться в пристойном виде, пороть их некому!

После молитвы с кусти семья отправлялась через главный зал в святилище, где пылал священный огонь. Здесь тоже бывало полно народу, чем ближе к святилищу, тем жарче становилось, огонь в праздничный день вздымался выше обычного, на серебряных подносах высились горы сандаловых приношений. Приходилось стоять в очереди, прежде чем удастся найти местечко, чтобы преклонить колени и коснуться лбом пола.

После молитвы в храме нужно было нанести визиты родным, одарить всех сладостями, посидеть за праздничным столом. Вечером — в театр, на комедию или на концерт труппы Ади Марзбана, с парсийскими шутками, пародиями и песнями…

Одинокий молящийся повязал кусти, поднялся по ступенькам, миновал желобчатые колонны и скрылся в глубине храма. За парапетом никого не осталось.

Йезад почувствовал покой опустевшего храма, такого прохладного и затемненного. Роксана права — истинный оазис в самом сердце громадного, безумного города.

Слева донеслось шарканье ног, шлепок сброшенных сапат, а через мгновение совсем рядом с ним появилась высокая худощавая фигура в белом — жрец-дастур в полном облачении, от которого веяло сандаловым дымком. Запах заставил Йезада печально улыбнуться.

Дастур улыбнулся в ответ.

— Сахиб-джи… — Он приветственно поднял правую руку ко лбу и замер, чуть подавшись вперед, будто желая получше рассмотреть парса, не переступающего порог храма. Его зрачки за толстыми стеклами казались точками.

Йезад чувствовал, как они буравят его, но был не в силах отвернуться. Из-за белой бороды лицо дастура казалось очень длинным.

— Вам, что, шапочка нужна? — спросил он.

— Нет-нет, спасибо, — заторопился Йезад, — не сегодня. Я уже опаздываю.

Он бросился в ворота и заспешил на станцию.

Дома он застал одних сыновей, которые сидели в маленькой комнате. На вопрос, где мама, они ответили:

— Она вышла, папа.

— Это я вижу. Я спросил, где она.

— Мама не сказала нам, куда идет.

Йезад отправился на кухню ставить чайник.

Из большой комнаты послышался слабый голос Наримана — ему требовалась утка.

Джехангир прибежал на кухню.

— По-моему, дедушке нужно пи-пи.

Йезада тронула заботливость сына, но он был тверд.

— Мы уже говорили об этом на прошлой неделе, верно?

— Да, папа, но я думаю, что сейчас ему очень нужно.

— Слушай, Джехангла, когда твоего деда спихнули на нас, я дал себе слово, что не дотронусь ни до его утки, ни до судна. И вы тоже.

Джехангир с недоумением слушал отца, потому что в отцовском голосе звучала печаль.

— Но он может намочить постель!

— Не твоя печаль. Иди уроки делай.

Джехангир, ссутулившись, поплелся вон.

Дедушка снова позвал:

— Пожалуйста, я больше не могу терпеть… — И тихонько заплакал.

Йезад налил себе чаю, размешав в нем свои горести. Сделал глоток из блюдечка, потом допил из чашки. У Роксаны чай получается лучше.

Поставил на стол чашку с блюдцем, заглянул в комнату к мальчикам. Вышел на балкон и оперся о перила. Неужели он превращается в одного из этих жалких мужей, которые являют собой пример добродушия везде, кроме собственного дома, где они тиранят близких?

Нет же, нет, не может быть. Просто у него похитили жизнь, ту жизнь, которой он жил еще несколько месяцев назад. Роксанино семейство украло у него мир и покой. И пока он не восстановит их, ему придется мириться с убожеством этого заточения в четырех стенах, которые совсем недавно укрывали его от брутальности города.