Он смотрит на Жюли. Он знает, что она не спит, а она знает, что он знает, что она не спит. Она дышит. Иногда у него возникает желание размозжить ее голову об стену.

На шкафу тоже лежит камень.

Этого он не ожидал.

Александр рассматривает его. Этот камень больше, чем тот, что лежит в кровати, но меньше, чем тот, что на полу.

— И что ты теперь будешь делать? — вдруг спрашивает Жюли. Она повернулась к нему, открыла глаза.

Он и не заметил, что говорит вслух.

— Не знаю, — говорит он. — Не знаю.

Анни — моя мама.

Когда-то Анни была неотразимой. Во многих отношениях она и сейчас неотразима. Ей всегда были свойственны два качества. Неотразимость и безумие. Раньше она была более неотразимой и менее безумной; сейчас она, к сожалению, более безумна и менее неотразима.

Вскоре после грандиозной свадьбы Анни исполняется пятьдесят шесть, и мы с Жюли покупаем ей билет на самолет Осло — Нью-Йорк, туда и обратно, заказываем номер в гостинице «Эксельсиор» на углу Западной 81-й улицы и Коламбус-авеню; отвозим Анни в аэропорт и прощаемся. Десять дней спустя мы садимся в машину Жюли и снова едем в аэропорт, чтобы встретить Анни.

Жюли настаивает на том, что умеет водить машину. «Это моя машина», — говорит она, хотя мы обе знаем, что водить она не умеет. Когда Жюли получала права, она обманула инспектора в автошколе. Она его капитально надула. Водить она не умеет. Она ездит, как сумасшедшая, на бешеной скорости, не глядя по сторонам и не обращая внимания на дорожные знаки. К счастью, сегодня нам пришлось несколько раз останавливаться и съезжать на обочину — Жюли тошнит. Вокруг шеи у Жюли длинный желтый шарфик из шелка. Дует ветер. Она распрямляется над канавой и жмурится; кажется, что лицо у нее искорежено — хотя разве это не так?

Вернувшись домой из свадебного путешествия в Италию, Жюли сказала, что беременна. Александр так обрадовался, что тут же достал фотоаппарат и сфотографировал ее.

Я смотрю на Жюли.

Глаза у нее большие и темные. Сама она костлявая, тонкая, будто скукоженная. Не понимаю, как с таким телом можно вынашивать ребенка. Я представляю, как ребенок проедает изнутри ее тело — матку, внутренности, кости и кожу. Как голова ребенка высовывается у нее из живота, когда проедать больше нечего. «Привет! — говорит ребенок. — А вот и я, маленький дар Божий».

— Жюли, — говорю я, — слова насчет того, что беременные женщины прекрасны, к тебе не относятся. Ты не прекрасна.

Мы подъезжаем к Форнебу [9]. Жюли вытирает рот, слабо улыбается. Ее снова тошнит, надо остановиться.

— Вот черт! — говорит она потом. — Прости, что из-за этого приходится задерживаться. Но к самолету мы в любом случае успеем.

Большая нога Жюли лежит на педали, Жюли жмет на газ, мы срываемся с места.

Временами, неожиданно для самой себя, я слышу голос Жюли.

Жюли говорит:

— Сначала я еще ничего не чувствовала. Но уже знала. Мне расхотелось пить вино, я запретила Александру прикасаться ко мне. Я помню шаги медсестры по линолеуму: клик-клак. Эта медсестра отправила меня в туалет и велела пописать в бумажный стаканчик, а потом отдать его ей. «Подождите минут пятнадцать», — сказала она.

Нас разделяет длинный узкий коридор. Я сижу на грязно-желтом стуле и жду ответа. Услышав ее шаги, я поднимаю глаза, она направляется ко мне, в руках у нее ничего нет, она не спешит. Интересно, а если бы результат был другим, она бы тоже так медленно шла — клик-клак? «К сожалению, анализ показал, что наши надежды не оправдались, к сожалению, результат оказался положительным, к сожалению, мы ничего не можем для вас сделать, никакой надежды нет, совсем никакой! И мне это совершенно безразлично, — шепчет она, подходя так близко, что я чувствую запах мятных пастилок у нее изо рта. — Потому что сама я недосягаемая, белая, бессмертная!» Медсестра улыбается, а я думаю о том, что Александр, во всяком случае, обрадуется.

Потом я начинаю чувствовать недомогание. Легкое урчание в животе растекается, словно жидкое топливо, постепенно отравляя весь организм. Становится нехорошо, понимаешь? Школьное прокисшее молоко. Подрагивающий студень. Жир от вчерашних свиных шкварок. Тухлая оленина. На пароходе качка, в желудке камни, палубу качает, я наелась ядовитых мидий, меня тошнит. Я хочу, чтобы из меня все вышло, поэтому меня тошнит. Александр пробует накормить меня, но мне удается проглотить только чайную ложку холодной воды. Я боюсь, что убью ребенка. Тело сотрясается от диких рвотных позывов. Я боюсь, что ребенок вылетит у меня изо рта прямо в унитаз, с плеском, на дно, на пол.

Прости. Прости. Мне не хочется так думать. Знаешь, иногда я пытаюсь представить твое лицо. Чьи-то невидимые пальцы сейчас лепят внутри меня твое лицо. Лоб, нос, ноздри, скулы, подбородок. Мы с тобой станем друзьями. Я буду петь тебе по вечерам, ты будешь спать рядом под одеялом, я стану утешать тебя поцелуем, кормить грудью, когда ты захочешь, теперь грудь у меня большая и тяжелая, хотя все остальное куда-то исчезает. Сегодня утром я весила на три килограмма меньше, чем вчера. Я боюсь, что нечаянно вытошню тебя, вытолкну, боюсь, что не смогу тебя сохранить. Интересно, ты мальчик или девочка? Ты не хочешь мне рассказать? Не хочешь? Ну тогда спи дальше. Пока ты во мне, никто тебя не тронет. Александр думает, что ты девочка, и каждый раз, увидев на улице маленькую девочку, он рассказывает об этом мне: девочка в коротком яблочно-желтом платьице вприпрыжку бежала по улице и кричала: «Папа, иди скорей сюда, скорее, смотри!» Иногда ты мне снишься. Ты большой черный паук, который ползает у меня внутри. Иногда ты бываешь не пауком, а тараканом, змеей, раковой опухолью, душистой орхидеей. Ты пожираешь меня изнутри. Неужели ты не можешь оставить меня в покое? Это ты не выносишь запахи свежесваренного кофе, жареной рыбы, сигаретного дыма, чужих духов и спермы Александра?

От запахов у меня кружится голова и мутит в животе. Я теряю сознание и меня начинает тошнить. Долго я так не выдержу.

У тебя прозрачное тело, и голова, и пальцы у тебя тоже прозрачные, но я чувствую, как ты царапаешь меня изнутри, я хочу, чтобы ты перестал, и чтобы Александр тоже перестал. А может, он тоже хочет туда, к тебе? Нет уж, оставьте эту затею. Пустите, там уже не осталось места для меня самой. Когда он проходит голый по комнате, меня тошнит. Я совсем как ты. Меня заперли. Ты боишься, маленький? Мне хотелось бы пообещать тебе, что я всегда буду тебя оберегать. Я всегда буду оберегать тебя. Я кладу руку на свой большой живот, зная, что там ты в безопасности.

Пожилой мужчина в трамвае уступает мне место и, улыбаясь, говорит: «Садись, ты же будущая мама». — «Конечно, — отвечаю я. — Спасибо». Незнакомый мужчина трогает длинным толстым указательным пальцем мою щеку, и на пальце остается слеза. Я хочу, чтобы он обнял меня и держал крепко-крепко, пока мы не родим, и еще долго после этого.

Я хочу, чтобы он обнял меня, а то вдруг ты умрешь, или умру я. Время бежит быстро, мой маленький. Я чувствую, что ты скоро появишься на свет. И я буду петь тебе. Я буду петь тебе. Тихо, тихо, тебе пора спать.

Билли нравится заниматься со мной любовью в общественных местах Осло, особенно в тех, с которыми у него связаны неприятные воспоминания.

Мы занимаемся любовью в парке Фрогнер, спрятавшись позади скандально известных скульптур Вигеланда, которые вызывают у всех повышенный интерес; в гостинице «Плацца» — в подсобке, где хранятся средства для уборки; в мужском туалете того кафе, откуда Билли как-то раз выставили; мы делаем это перед дворцовой стеной, пока не видит охрана (Билли закоренелый республиканец); возле телеграфа (потому что это здание на редкость уродливо); Билли приводит меня к домам известных политиков, которые почему-либо ему не нравятся, и мы занимаемся любовью у них в саду, в их прачечных, в подъездах, а один раз даже в лифте. Мы делаем это поздно ночью в метро на линии Колсос, причем Билли специально выжидает, не начинает, пока поезд не подъедет к станции «Сместад». Билли вырос в Сместаде, и его отец — адвокат верховного суда — любил издеваться над своими сыновьями. У Билли было два младших брата.