— И однажды, — рассказывает Билли, — когда самый маленький, которому было семь лет, сидел в туалете, отцу приспичило помыть руки, он вошел, ухмыльнулся и сказал: «Вот черт, ну и воняет! Когда ты научишься закрывать за собой дверь? Мы не обязаны нюхать твое дерьмо»; брат заплакал и стал просить прощения, а отец встал перед ним, посмотрел сверху вниз и говорит: «А ты все сидишь и воздух портишь!»; брат плакал и просил прощения, но встать не мог, потому что еще не закончил. Мне тогда только исполнилось двенадцать, я побежал в ванную и, увидев отца, с ходу, без разбора стал молотить его кулаками в живот, крича, чтобы он оставил брата в покое, а отец засмеялся и, смеясь, принял свою излюбленную позу — согнул колени, выставил перед собой кулаки и приготовился понарошку боксировать. Я опешил: отец решил, что я играю в бокс. «Ну давай же, — говорил он, — давай, храбрец!»

Как-то раз я предлагаю Билли заняться любовью в каком-нибудь месте, с которым у него связаны приятные воспоминания. Мы оба знаем, что наши отношения подходят к концу. «Хорошо, — говорит он. — Я подумаю».

Билли думает в течение двух недель.

В промежутках мы занимаемся любовью в разных уголках Сместада. Далеко ходить не надо, достаточно просто проехать мимо станции на трамвае, и Билли уже готов. Мы делаем это возле сместадской почты, сместадской школы, на лестнице старого бистро на перекрестке. Однажды ночью мы идем мимо дома, где в детстве жил Билли, — приятное белое здание постройки пятидесятых годов стоит на крутом склоне, по обеим сторонам которого располагаются красивые белые, красные, желтые, зеленые и коричневые дома. Сады вокруг них тонут в сумеречной дымке.

Билли кивает на дом и говорит, что он жил там. Возле дома припаркован желтый «мерседес».

Я боюсь, что Билли предложит сделать это еще раз. Я устала. На глаза наворачиваются слезы. Хочется домой. Я хочу побыть одна. Мне надоело заниматься любовью в Сместаде, с меня довольно. Но Билли и сам не хочет. Он просто спускается вниз по склону, показывая пальцем на дом своего детства.

— Ты видишь, что дом мне ухмыляется? — говорит он некоторое время спустя.

Я оборачиваюсь, глядя на белое здание.

— Нет, Билли, — отвечаю я. — Никто тебе не ухмыляется.

— Я вспомнил, с каким местом у меня связаны приятные воспоминания, — говорит Билли в один прекрасный день.

— Отлично.

— Поедем туда?

— Поедем.

Мы садимся на поезд и едем в Драммен.

Потом идем пешком и наконец подходим к большой разрушенной желтой усадьбе девятнадцатого века. Усадьбу окружает яблоневый сад, в нем — трава высотой с камыш, ветвистые и кривые деревья тянут во все стороны свои толстые ветки.

Мы с Билли останавливаемся возле калитки и смотрим на желтую усадьбу.

— Здесь жила одна пожилая женщина, родственница моей мамы; по воскресеньям она иногда обедала у нас в Сместаде, — говорит Билли. — Потом эти совместные обеды прекратились, но она всегда была рада моему появлению. Разрешала мне рвать яблоки, сколько душе угодно; купаться в большой ванне и крутить глобус, на котором значились страны из какой-то другой жизни: Бельгийское Конго, итальянская Восточная Африка, Рио-де-Оро, Каппланд, Газаланд, Белуджистан.

— Вон на той большой сосне я построил себе шалаш, — Билли показывает на сосну в дальнем углу сада, за домом. — Я сидел там и ел яблоки, и никто в целом мире меня не видел. Я думаю, шалаш сохранился до сих пор, — говорит он. — Давай заберемся туда.

Билли открывает калитку. Мы пробираемся по траве. Под ногами хлюпает. Шалаш действительно уцелел. Билли поднимает с земли несколько яблок и дает одно мне, на вкус оно как свежевыжатый сок. Мы молча карабкаемся на дерево.

Идея заняться любовью в старом шалаше на сосне позади желтой усадьбы в Драммене оказалась не слишком удачной. Несколько планок в полу прогнили, и старое укрытие Билли не выдержало нашей тяжести. Хуже всего пришлось Билли. Когда планки под нами треснули и шалаш развалился на куски, я успела схватиться за ветку и повисла в воздухе, а потом, обхватив ствол ногой, осторожно соскользнула вниз. У меня лишь несколько ссадин на ляжке и на ладонях, а вот Билли действительно не повезло. Проломив пол, он падает на землю, ломает себе два ребра и ногу. Мне приходится бежать в соседний дом — просить заспанных хозяев вызвать «Скорую». Они оказались очень отзывчивыми. Надев одинаковые махровые халаты цыплячьего цвета, супруги последовали за мной, чтобы осмотреть Билли. Он лежал на земле среди высокой травы и плакал. Супружеская чета остановилась, глядя на него.

— Как его зовут? — спрашивает мужчина.

— Билли, — отвечаю я.

Мужчина спрашивает, чем мы занимались на дереве.

Я молчу.

У Билли штаны спущены до колен. Я наклоняюсь и пытаюсь их подтянуть, но едва я дотрагиваюсь до Билли, он начинает стонать. Заботливые соседи говорят, что его лучше не трогать, он наверняка что-то сломал. Они встают на колени рядом с ним, пытаясь заглянуть ему в глаза. Мужчина двигает рукой у него перед глазами и кричит: «Билли, ты видишь мою руку? Ты видишь, что я машу рукой?!» Билли сквозь слезы с ужасом смотрит на него. Женщина гладит его по щеке, приговаривая: «Бедный Билли, бедненький, да, тебе больно, бедный Билли». Приезжает «Скорая», Билли кладут на носилки и погружают в машину.

Билли не хочет, чтобы я ехала в больницу.

Когда «Скорая» уезжает, соседи предлагают мне выпить с ними кофе: «Ну и что, что посреди ночи, — говорят они, — ведь сейчас лето, ночи теплые и довольно светлые, так что мы могли бы попить кофе на веранде, посмотреть на рассвет и немного поговорить — чтобы от поездки в Драммен остались хоть какие-то приятные воспоминания», — говорят они.

Через несколько дней я навещаю Билли в больнице. Я принесла цветы. Желтые орхидеи. Дела у него идут неважно. Билли здесь совсем не нравится. Он никогда не лежал в больнице, только навещал отца, когда тот был смертельно болен.

— Обычно папа лежал в кровати, а я сидел рядом на металлическом стуле, — рассказывает Билли. — Отец задыхался, но иногда, когда ему становилось лучше, он брал меня за руку и мы разговаривали.

— О чем?

— Я уже не помню. — Билли смотрит в потолок. — За минуту до смерти отец схватил меня за руку и не отпускал, даже когда умер. Но больше всего мне запомнилось другое. Его костлявая рука, вцепившаяся в мою. Нет, другое. Больше всего мне запомнилось то, как у него воняло изо рта, когда он задыхался.

— Чем воняло?

— Дерьмом, — отвечает Билли. — Этот запах пропитал все стены, постельное белье, еду, он все время стоял у меня в ноздрях. — Билли худо-бедно ухитряется привстать на кровати и кричит: — Выпустите меня отсюда, выпустите меня, к чертовой матери!

Я навещаю Билли еще раз. Он пошел на поправку, и скоро его выпишут. Мы занимаемся любовью за ширмой. Из-за сломанных ребер и ноги это не так уж и просто; но Билли говорит, что с больницей у него связаны неприятные воспоминания, так что для полноты картины нам надо попробовать сделать это в больнице.

Что точно произошло между Жюли и Александром, прежде чем у них все пошло наперекосяк, я, разумеется, не знаю. Я не настолько глупа, чтобы думать, будто я разбираюсь в чужих семейных проблемах. Но внешние обстоятельства мне известны. Вот о них-то я и буду здесь говорить. А что там было на самом деле, почему муж ни с того ни с сего начинал ненавидеть свою жену и почему женщина сражается за мужа, которого в душе презирает, — это для меня загадка.

Я не знаю, презирала ли Жюли Александра. Думаю, да. Я, во всяком случае, его презирала. Вся его хваленая безупречность — чушь да и только! Не знаю, может быть, Жюли видела в нем что-то, чего я не рассмотрела? Иногда мне кажется, что я изучила Жюли вдоль и поперек. Иногда я в этом сомневаюсь. Но я уже сказала, я не настолько глупа, чтобы утверждать, будто знаю, что творится в чужой семье.