– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?

– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится.

Не хватало телефонных звонков среди ночи:

– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.

Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:

– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.

Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.

К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела и слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.

Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.

Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.

Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.

– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.

– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?

Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.

Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.

– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.

Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.

– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?

– Это мясо, любезная моя... – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу... Мой поверенный...

Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если б не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или «Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице». Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:

– Старая гадина... грязная старая гадина... жрут... кряхтят и базарят... Я тут верчусь с восьми утра... верчусь и верчусь как проклятая... Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных...

Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки...

– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может...» Замечательное предсказание.

О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.

Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:

– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.

– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.

– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?

– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.

– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.

Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:

– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония...

Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.

Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»

Он послушно подошел к ней.

Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.

– Отошла, или как?

– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.

– А кто виноват... знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.

– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.

Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.

Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:

– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.

– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.

– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.

Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.

– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.

– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.

– Куда бы это? – спросила санитарка.

Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.

Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:

– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление. Ночь-то как прошла? Поди, беспокойно?

Тут уж бабуня Барнакл, которая и правда провела ночь хуже некуда, совсем разнервничалась.

Бабуня Тротски между тем поправилась настолько, что ширмы убрали, и сейчас она забормотала во всеуслышание, разбрызгивая слюни. Самый вид бабуни Тротски, самый звук ее попыток что-то такое сказать вконец вывели из себя бабуню Барнакл. Она глянула в лицо врачу.

– Эх, доктор, чувствую-то я себя не слишком, – сказала она. – И совсем уж мне плохо становится, когда ежели при этой гадине сестре. Чего и не хочешь, может случиться.