Напрягаясь, как море, голоса сливаются в грегорианском каноне вечерни. Витраж позади аббатисы омрачает тень: вырисовывается фигура мужчины, который взобрался к окну по лепнине и затемняет стеклянную синеву и желтизну. Ну и что же, еще один репортер хочет хитрым путем проникнуть в монастырь или, может, еще один фотограф? Скандал захлестнул весь внешний мир, а газетчикам в конце-то концов тоже надо жить. В часовню ему все равно не пробраться. Монахини продолжают торжественное пение; глухой ропот голосов за окном отдается под сводами часовни. Слышен лай полицейских собак: у них своя громкая литания, своя перекличка. Вскоре они смолкают: видно, патруль подошел разбираться с нарушителем. Тень за окном поспешно исчезает.

Монахини звучно выпевают стихиры и ответствия, перекликаются антифоны:

Но аббатиса, как известно, предпочитает латынь. Говорят, иногда она поет псалом по-латыни, а сестры — его же в новом исправленном переводе на родной язык. Ее возвышение отстоит от хора, и монахиням слышно только ее соло. А сейчас ее губы шевелятся не так, как у других. Мать аббатиса, надо полагать, возносит нынче моленья по-латыни.

Она сидит в отдаленье, лицом к монахиням, белея у алтаря. Перед изножием ее зеленая череда мраморных плит, а под ними серая череда погребенных сестер. Там лежит Гильдегарда, там лежит Игнатия; кто следующий?

Аббатиса поет, ее губы шевелятся. На самом деле она поет не по-латыни, а на том же языке, что и прочие; но поет она не псалмы воскресной вечерни, у нее свои песнопения. Она глядит на строй могил, думает о ком-то из мертвецов былых или будущих и напевно выговаривает:

Туча монахинь возводит горе белые лица, чтобы ангелы слышали заключительную антифону:

— Аминь, — ответствует ясная, как свет, аббатиса.

За порогом часовни рыщут собаки и расхаживают молчаливые патрули. В синих сумерках аббатиса ведет стадо свое из храма в жилое здание. Монахини — старшие инокини, младшие инокини, певчие, послушницы и еще кое-кто, всего пятьдесят, — следуют попарно и строго по чину: приоресса и наставница за аббатисой, а в хвосте безликого шествия — смиренные послушницы.

— Вальбурга, — говорит аббатиса вполоборота направо, к приорессе, — Милдред, — обращается она влево, к наставнице, — пойдите отдохните, вы мне будете обе нужны между заутреней и хвалитнами.

Заутреню поют в полночь. Мало теперь монастырей, где возносят хвалитны в три часа утра; но в аббатстве Круском это делается, как издревле заведено. Между заутреней и хвалитнами — излюбленные часы аббатисы, часы совета с наперсницами. Вальбурга и Милдред едва слышно соглашаются явиться за полночь, склоняясь перед горделивой аббатисой, ибо она — твердыня высокая.

Община за вечерней трапезой. Снаружи заливаются псы. В Соединенном королевстве передают семичасовую хронику, и если бы рядовые монахини были допущены к радио или телевизору, они узнали бы последние скандальные новости о Круском аббатстве. Но переступив порог аббатства Круского, монахини отрешаются от мира: они сидят за трапезными столами и молча едят рыбный пирог, а дежурная старшая инокиня стоит в углу за кафедрой и читает им вслух. В ее родных местах главным делом была лисья охота, оттуда, от брошенных сородичей, ее темный румянец и высокомерно-гнусавый выговор. Стоит она как вбитая, сама себя не слушает и еле пережевывает слова. Читается великий и древний Устав святого Бенедикта о началах праведности:

Вилки постукивают по мискам и отправляют куски рыбного пирога во рты трапезующих. Чтица продолжает:

За столом младшие инокини, старшие инокини и послушницы одновременно подносят к губам стаканы с водой; чтица делает то же. И ставит стакан на место...

Чтица не спеша закрывает книгу на подставке и открывает другую, рядом. Увещевания продолжаются.

— И на том чтению конец. Deo Gratias [2].

— Аминь, — отзывается трапезная.

— Сестры, трезвитесь, бодрствуйте, ибо диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.

— Аминь.

Приемная аббатисы Круской разубрана пышно и ярко, и ярче всего сверкает двухфутовая статуэтка Пражского Младенца Христа. Младенец облачен, как ему и подобает, и в его епископской митре и ризе столько крупных мерцающих драгоценных каменьев, что, наверно, все они поддельные. Но нет, они все настоящие.

Сестра Милдред, руководствующая послушниц, и сестра Вальбурга, приоресса, сидят с аббатисой. Уже час ночи. Хвалитны поют в три, и к трем конгрегация восстанет от сна, как во дни оны, дабы соблюсти древний ритуальный час. «Конечно, это несовременно, — говорила аббатиса своим двум старшим инокиням, когда затевала реформы с милостивого одобрения покойной аббатисы Гильдегарды. — В наше время просто нелепо два раза поднимать монахинь среди ночи — к заутрене и хвалитнам. Но наше время существует соизволением истории, а история меня не касается. Здесь, в аббатстве Круском, мы упразднили историю. Мы, дорогие сестры, вступили в сферу мифологии. Моим монашенкам это нравится. Кто же не захочет пожертвовать любым комфортом, лишь бы войти в миф? По всему миру в монастырях, подвластных истории, царит смятение. Здесь, в области мифологии, мы обрели высшую усладу, на нас снизошел покой».

Со времени объявленного нисхождения покоя прошло больше двух лет. Аббатиса сидит в обитом шелком кресле; она только что после заутрени наново переоблачилась в белое. Перед нею сидят две старшие черницы, и она обсуждает с ними последнюю телепередачу, вечерние новости, и пресловутую сестру Фелицату, которая недавно сбежала из аббатства Круского к любовнику-иезуиту и поведала свою от века знакомую историю зачарованному миру.