Свои инструменты Эдгар собрал сам. Так как ему так и не предоставили подробной информации о состоянии рояля, он нанес визит в магазин, где он был куплен, и долго беседовал с хозяином об особенностях инструмента, о том, большим ли переделкам он подвергался и что сохранилось из оригинальных деталей. Из-за ограниченности места он мог взять с собой лишь инструменты и запасные детали именно для этого рояля. И при всем при этом одни только инструменты заняли половину одного из его дорожных сундуков.

За неделю до его отъезда Кэтрин устроила маленькое прощальное чаепитие. У них было немного друзей, большинство из которых — тоже настройщики. Мистер Виггерс специализировался на «Броадвудах», страстью мистера д'Арженса, француза, были венские кабинетные инструменты. И наконец, мистер Поффи, он на самом деле не был настоящим фортепианным настройщиком, поскольку в основном чинил органы. «Это хорошо, — однажды объяснил Эдгар Кэт, — иметь таких разнообразных друзей». Конечно, это далеко не исчерпывало всего разнообразия людей, имеющих отношение к фортепиано. В одном только Лондонском справочнике между фармацевтами и хирургами оказывались производители фортепиано, производители механической части, мастера по внешней отделке, а также мастера, занимающиеся сборкой молоточков, изготовлением деталей для них, отбеливанием слоновой кости и резкой по ней, производством клавиш, колков, производители шелковой внутренней обивки, мастера по тонкой отделке, изготовители струн и наконец настройщики. Примечательно, что на вечеринке отсутствовал мистер Хастингс, также специалист по «Эрардам», который не желал иметь дело с Эдгаром с того момента, как тот повесил на дверях объявление, гласившее: «Уехал в Бирму по поручению Ее Величества. С мелкими заказами, которые не могут ждать моего возвращения, пожалуйста, обращайтесь к мистеру Клоду Хастингсу».

Всех присутствующих чрезвычайно волновала миссия Эдгара, и они засиделись допоздна, пытаясь угадать, в чем же проблема с инструментом. Утомленная дискуссией, Кэтрин, улучив момент, оставила мужчин одних и отправилась в постель, взяв с собой книгу под названием «Бирма». Это было замечательное чудесное этнографическое произведение, написанное журналистом, недавно получившим должность в Бирманской комиссии. Автор, некий мистер Скотт, взял себе в качестве псевдонима бирманское имя — Шве Ю, что означало «Правдивейший». Для Кэт это было очередным доказательством в пользу ее убеждения, что война — всего лишь «ребячьи игры». Тем не менее она почему-то встревожилась от этой информации и, засыпая, напомнила себе, что надо сказать Эдгару, чтобы он не возвращался с подобным нелепым именем.

Прошли и эти дни. Кэтрин лихорадочно делала последние приготовления, но за три дня до назначенной даты отбытия они с Эдгаром, проснувшись утром, обнаружили, что им больше нечего готовить и собирать. Чемоданы были собраны, инструменты вычищены и уложены, мастерская закрыта.

Супруги пошли прогуляться, на набережной Темзы они сели на скамейку и стали наблюдать за движением судов. «Какая-то поразительная ясность и чистота сегодня во всем, — думал Эдгар, — в небе, в прикосновении ее руки, до ощущения полного совершенства не хватает лишь музыки». С детства у него была привычка подбирать не только чувства к мелодии, но и мелодию к чувствам. Как-то он сознался об этом Кэтрин в письме, написанном вскоре после первого визита в ее дом, сравнив тогда свои эмоции с «Allegro con brio» из «Сонаты № 50 ре-мажор» Гайдна. Тогда она посмеялась, недоумевая, серьезно ли он говорит или это такая шутка, которую вполне способен понять лишь настройщик. Ее подруги со своей стороны определенно решили, что это была шутка, хотя и несколько странная, и она поняла, что соглашается с ними. Продолжалось это до тех пор, пока она не купила партитуру сонаты и не сыграла ее: из-под клавиш только что настроенного фортепиано полилась захватывающая мелодия, заставившая ее вспомнить о бабочках, но не тех, которые пробуждаются по весне, а тех, которые полупрозрачной, мерцающей тенью поселяются в груди у того, кто молод и влюблен.

Пока они сидели на берегу реки, в голове Эдгара, напоминающей теперь оркестр, разыгрывающийся перед выступлением, начинали звучать и тут же обрывались фрагменты мелодий, пока наконец одна из них не заглушила прочие, которые постепенно исчезли. Он начал напевать себе под нос.

— Клементи, соната фа-диез-минор, — сказала Кэтрин, и он кивнул. Однажды он признался ей, что это произведение, как ему представляется, рассказывает о моряке, затерявшемся в океане. А его возлюбленная все ждет его на берегу. Он смотрел на ноты и слышал плеск волн и крики чаек.

Они сидели и слушали.

— Он вернулся?

— В этой версии — да.

Внизу рабочие разгружали ящики с небольших речных судов. Чайки голосили, ожидая, когда им что-нибудь перепадет, окликали друг друга, описывая круги над водой. Эдгар и Кэтрин пошли вдоль берега. Когда наконец они повернули к дому, Эдгар взял за руку жену, и ее ладонь оказалась в его. «Из настройщиков получаются прекрасные мужья, — делилась Кэтрин своими впечатлениями с подругами после возвращения из свадебного путешествия. — Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста; только настройщик знает, что у пианино внутри». Молодые женщины хихикали, усматривая в этих словах неприличный намек. Теперь, восемнадцать лет спустя, она знала до мельчайших деталей расположение и происхождение каждой мозоли на его руках. Он походил на человека с татуировками, у которого каждое изображение на его теле имеет какой-то смысл. Вот эта, с внутренней стороны большого пальца, — от отвертки, — разъяснил он, — царапины на запястье — от самого корпуса инструмента, я часто кладу руки вот так, когда прослушиваю его. Мозоли на первом и третьем пальцах правой руки от того, что ими я начинаю закручивать колки, прежде чем взяться за плоскогубцы. Средним пальцем я не работаю, не знаю почему, привычка с юности. Сломанные ногти — это из-за струн, это от моей торопливости.

По дороге домой они обсуждают, сколько пар чулок он положил с собой, как часто он будет писать ей, какие подарки он должен привезти и как не подцепить в тропиках какую-нибудь болезнь. Они и не предполагали, что прощание окажется отягощено подобными банальностями. «В книгах все бывает не так, — думает Эдгар, — и в театре тоже». Он испытывает жгучее желание заговорить с Кэтрин о своей миссии, о долге, о любви. Но говорить об этом трудно, так они добираются до дома, закрывают за собой дверь, а он так и не отпустил ее руки и не сказал того, что хотел. Там, где слова не идут, на помощь приходят прикосновения.

Остается три дня, затем два, и ему уже не спится. Ранним утром, когда еще темно, он выбирается из теплого гнезда постели, сохраняющей аромат любимой, и выходит из дома немного пройтись. Кэтрин ворочается в полусне: «Эдгар?» А он: «Спи, милая», и она засыпает, опять зарывшись уютно в одеяло, мурлыча что-то себе под нос. Он опускает ноги с кровати, предвкушая холодный поцелуй половиц, и идет в другой конец комнаты. Быстро одевается, ботинки несет в руках, чтобы не разбудить ее, и тихонько выскальзывает в дверь, вниз по лестнице, покрытой волнами ковра.

Снаружи холодно и темно, никакого движения. Только закрученный вихрем ком листьев, по ошибке залетевший на Франклин-Мьюз, совершил свой кульбит и помчался обратно по узкой улочке. Звезд не видно. Эдгар плотнее запахнул воротник пальто, глубже надвинул шляпу и последовал в том же направлении, в котором ветер унес листву. Он прогуливается по пустым мощеным улицам, идя мимо выстроившихся в ряд домов с задернутыми занавесками, похожими на закрытые глаза спящих. Сбоку ощущается какое-то движение: наверное, бродячие коты, а может, и люди. На этих улицах пока не провели электричество, и он замечает лампы и свечи, прячущиеся в глубине домов. Он тоже прячется глубже в свое пальто и идет, а ночь незаметно сменяется рассветом.