«30 ноября 1886 года

Дорогая Кэтрин!

Вот уже пять дней, как я покинул Лондон. Прости, что не написал тебе раньше, но после Марселя наша первая остановка, где можно отправить почту, только в Александрии, и я решил, что лучше подождать, чем посылать тебе письмо, в котором были бы только прежние мысли.

Моя милая женщина, просто не знаю, как рассказать тебе о последних нескольких днях! Ты и представить себе не можешь, как бы я хотел, чтобы ты отправилась в это путешествие вместе со мной и могла своими глазами увидеть все, что вижу я! Лишь вчера утром справа по курсу показалась новая земля, и я спросил одного из матросов, что это. „Африка“, — ответил он, и, кажется, мой вопрос весьма его удивил. Конечно, я почувствовал себя глупо, но я был просто не в состоянии скрыть свое волнение. Наш мир кажется одновременно таким маленьким и таким беспредельным. Я хотел бы написать тебе о многом, но в первую очередь позволь рассказать о нашем путешествии начиная с того момента, как мы попрощались. Путь от Лондона до Кале оказался небогатым на события. Туман был очень густой и редко редел настолько, чтобы мы могли разглядеть что-либо, кроме воды. Этот отрезок пути занял всего несколько часов. Когда мы прибыли в Кале, была ночь и нас отвезли на железнодорожный вокзал, где пересадили на поезд, направляющийся в Париж. Ты знаешь, как я мечтал посетить дом, где жил Себастьен Эрард. Но не успели мы приехать, как уже были в другом поезде, идущем на юг. Франция — действительно очень красивая страна, мы проезжали мимо золотых пастбищ, виноградников и даже целых полей лаванды (из которой делают знаменитые духи, обещаю привезти их тебе, когда вернусь). Что до самих французов, для них у меня не находится столько добрых слов, ибо ни один из местных жителей, с которыми мне довелось пообщаться, ничего не слышал ни об Эрарде, ни о mecanisme а etrier, величайшем его изобретении. В ответ на мои вопросы на меня глядели как на сумасшедшего.

В Марселе мы погрузились на другое судно, принадлежащее той же компании, и вскоре уже бороздили воды Средиземного моря. Вот бы тебе увидеть эту красоту! Средиземное море совершенно синее, такого цвета я никогда не видывал. Самый близкий к нему — цвет ясного неба ранним вечером или, может быть, цвет сапфира. Фотоаппарат, конечно, чудесное изобретение, но, к сожалению, на карточках нельзя запечатлевать истинные цвета, а мне бы так хотелось, чтобы ты собственными глазами увидела то, о чем я говорю. Если бы ты посетила Национальную галерею и посмотрела на „Бриг „Темерер““ Тернера, — это, пожалуй, самое близкое, что приходит мне в голову. Здесь очень теплая погода, и я уже позабыл о холодных лондонских зимах. Почти весь первый день я провел на палубе и в конце концов обгорел на солнце. Нельзя забывать про шляпу.

На второй день мы прошли через пролив Бонифацио, разделяющий Сардинию и Корсику. С борта корабля было видно Италию. Она производит впечатление, очень мирного и тихого края, причем совершенно истинное, ненадуманное, как и есть на самом деле. Сегодня сложно представить, какие страсти когда-то бушевали на этих холмах. Мне представляется странным, что здесь — родина Верди, Вивальди, Россини и, конечно же, Бартоломео Кристофори.

Что написать тебе о том, как я провожу время? Кроме того, что я просто сижу на палубе и гляжу на море, я много времени уделяю чтению записок, присланных Энтони Кэрролом. Странно думать о том, что этот человек, которым мои мысли заняты уже столько недель, до сих пор даже не знает моего имени. Хотя какая разница, зато я могу сказать, что у него исключительный вкус. Я открыл один из адресованных ему пакетов с нотами и обнаружил, что в нем упакованы „Концерт для фортепиано №1“ Листа, токката до-мажор Шумана и другие известные вещи. Есть там и партитуры, которые незнакомы мне, и когда я попытался напеть их по нотам, то не смог уловить никакой мелодии. Обязательно расспрошу его о них, когда доберусь до его лагеря.

Завтра — остановка в Александрии. Берег уже совсем близко, можно разглядеть вдалеке минареты. Сегодня утром нам встретилось маленькое рыбацкое суденышко, и рыбак-туземец долго стоял и смотрел, как мы проплываем мимо, у него из рук свисали сети, он был так близко, что я видел кристаллики соли на его коже. А ведь еще недели не прошло, как я уехал из Лондона! Жаль, стоянка в порту будет очень короткой и у меня не будет времени посетить пирамиды.

Сколько всего я еще хотел бы сказать тебе... Скоро полнолуние, по ночам я часто выхожу на палубу и смотрю на луну. На Востоке люди считают, будто на луне виден кролик, но я так и не смог разглядеть его, увидел только лицо человека — он подмигивает и широко ухмыляется, с удивлением и любопытством. И теперь мне кажется, я понял, почему у него такой вид. Потому что, если все кажется таким чудесным с борта корабля, только представь себе, каково ему смотреть на землю с луны! Две ночи назад я не мог заснуть из-за жары и возбуждения и вышел на палубу. Я глядел в воды океана, по которым медленно стало разливаться мерцание. Вначале я решил, что это отблеск звездного света, но потом понял, что у сияния свой источник, оно состоит как бы из отдельных крошечных огоньков, многочисленных, как фонари на вечерних улицах Лондона. Глядя, как усиливается свечение, я ожидал появления загадочного морского существа, но пятно света оставалось бесформенным, свободно растекающимся по поверхности воды. Оно растянулось примерно на милю, но затем, когда мы проплыли мимо и я обернулся, чтобы взглянуть на море за кормой, оно уже исчезло. Потом, вчера ночью, эта светящаяся субстанция появилась снова. Один путешествующий натуралист, который вышел на палубу полюбоваться звездным небом, объяснил мне, что свет испускает не одно огромное чудовище. Миллионы микроскопических существ называют диатомеями, и этим же существам Красное море обязано своим цветом. Подумай только, Кэт, в каком странном мире мы живем, если нечто микроскопическое, неразличимое глазом, может заставить светиться воду и окрасить в красный цвет целое море!

Дорогая моя, мне пора заканчивать. Уже поздно. Я страшно скучаю по тебе и надеюсь, что тебе там не очень одиноко. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Честно говоря, я немного трусил, когда уезжал, и до сих пор иногда, лежа в постели, спрашиваю себя, почему же я согласился. Но я так и не ответил себе на этот вопрос. Помню, как ты говорила мне в Лондоне, как почетно это поручение, что это мой долг перед страной. Но во всем этом есть что-то неправильное: я никогда не служил в армии, меня мало интересуют наши зарубежные дела. Я понимаю, тебя возмущали мои слова, когда я говорил, что для меня это долг скорее перед инструментом, чем перед Ее Величеством. И все-таки я верю в правильность действий доктора Кэррола, если я смогу помочь ему в том, что связано с музыкой, с инструментом, наверное, в этом и будет мой долг. В какой-то степени на мое решение наверняка повлияла моя вера в доктора Кэррола, мысль о том, что я окажусь причастным к его деятельности к его стремлению принести музыку, прекрасное изображение человечества, туда, куда все остальные считают возможным нести одно лишь оружие. Сознаю, что такие возвышенные мысли часто бледнеют при столкновении с реальностью. Мне действительно очень не хватает тебя, и я надеюсь, что мою миссию все-таки не ожидает бесславный конец. Ты же знаешь, я не из тех, кто ищет опасностей на свою голову. Мне кажется, все истории, которые мы слышали о войне и джунглях, напугали куда больше меня, чем тебя.

Зачем я трачу слова, рассказывая о своих страхах и неуверенности, когда вокруг меня еще столько красоты, столько такого, о чем стоит тебе рассказать? Все это, верно, из-за того, что мне больше не с кем поделиться этими мыслями. Если быть откровенным, то я уже испытал какую-то особую разновидность счастья, совершенно незнакомую мне доселе. Единственное, чего я желал бы, чтобы ты могла путешествовать вместе со мной.

Любимая, я скоро напишу тебе.

Твой преданный муж Эдгар».