Он вышел из машины и постучал в парадную дверь. Изнутри доносились громкие звуки музыки — американский рэп. Он постучал еще раз, сильнее, и дверь открылась. На пороге показалась девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в футболке и джинсах.

— Вам чего?

— Здесь живет Лукас Коса?

— Его нет.

— Мне нужно кое-что передать Джону.

Девчонка прищурилась:

— Чего передать?

— Насчет работы.

— Джона здесь нет.

— Жаль, — сказал он, — работа бы ему понравилась. — Он развернулся, чтобы уйти, но остановился. — Вы ему передадите?

— Если увижу. Кто вы такой?

— Передайте, здесь был парень, который знает о хорошей работе. Он поймет. — Тобела снова повернулся, как если бы внезапно потерял всякий интерес к разговору.

— Джон здесь уже много лет не объявляется. Я даже не знаю, где он.

Он дошел до пикапа и, пожав плечами, сказал:

— Тогда я отдам ту работу другому.

— Погодите. Может, мой отец в курсе.

— Люк? Он дома?

— Он на работе. В Мейтленде. На скотобойне.

— Может, я заеду туда по пути. Спасибо.

Девчонка не попрощалась. Стояла на пороге, опершись бедром о дверной косяк, и следила за ним. Садясь за руль, Тобела подумал: интересно, правду ли она сказала?

Кристина рассказала священнику о том вечере, когда отец назвал ее шлюхой. Как он стоял над ней в ванной и заставил смыть всю косметику, стереть ее полотенцем, вымыть лицо с мылом. Она плакала, а отец отругал ее и запретил пользоваться «этой гадостью» в его доме. В его доме, сказал он, никакого борделя не будет. В тот вечер все и началось. Тогда в ней как будто что-то перевернулось. Вспоминая проповедь отца, Кристина одновременно осознавала, что сейчас происходит между ней и священником, потому что она находилась на знакомой территории. Она объясняла, почему стала такой, какая есть, а священник интересовался, почему так случилось. Все они одинаковы. Мужчины смотрели на нее после того, как она выполняла свою работу, открывала им свое тело, льстила им нежными руками и ласковыми словами, а на десерт они хотели услышать ее историю, ее трагический рассказ. Как примитивно! Всем им хотелось, чтобы она в глубине души была хорошей. Шлюха с золотым сердцем. Шлюха, которая так похожа на обычную девушку. Вот и священник тоже — пытливо всматривался в нее, заранее готовый ей посочувствовать. Но с ним хотя бы не было другого. Ее клиенты, почти без исключения, хотели знать, не насиловали ли ее в детстве, — им хотелось хорошей сказки, но такой, которая распаляла бы их. Их разжигала ее история о нимфомании. Кристина долго и тщательно продумывала свою историю.

— Я так много об этом размышляла, потому что именно тогда все и началось. В ту ночь. Даже сейчас когда я вспоминаю, то снова чувствую тот гнев. Я ведь просто хотела хорошо выглядеть! Для себя. Для отца. Для друзей. Он не желал ничего понимать; это, как и другое, было для него лишь проявлением греховности. И потом, его набожность стала просто невыносимой. Он запретил нам танцевать, ходить в кино, ночевать у друзей и вообще ходить к ним в гости. Он подавлял нас.

Священник склонил голову набок, как если бы хотел сказать: «Да, родители бывают такими».

— Я никак не могла к этому привыкнуть. Герхард, мой брат, не противился. У нас с ним были общие родители, общий дом и все остальное, но он совсем другой. Не такой, как я. Герхард рос тихим, спокойным мальчиком, читал книги у себя в комнате, убегал в себя. А я? Я начала нарываться на неприятности. Мне хотелось стать именно той, кого боялся отец. Почему? Ну почему я так устроена? Почему я такой стала?

Священник наблюдал за своей гостьей; он следил за ее руками, глазами, быстро меняющимся выражением лица. Следил за ее жестами, за тем, каким отработанным, умелым движением она забрасывает прядку волос за ухо, за пальцами, которые непрестанно двигались, за ногами и руками. Язык тела не лжет. Он совместил ее жесты и движения со словами и сутью ее рассказа, помноженной на боль, искренность и явный ум, и понял: ей это нравится. На каком-то, возможно бессознательном, уровне ей нравится быть в центре внимания. И психика ее, похоже, не пострадала. Как будто она наблюдает за всем произошедшим с ней со стороны и окружающая ее грязь не пристает к ней.

В двенадцать часов муки голода отвлекли внимание Гриссела от дела об убийстве, в которое он был погружен. Именно тогда он вспомнил, что сегодня у него нет ни бутерброда, ни заботливо завернутого в фольгу судка с обедом.

Он встал из-за стола, и ему показалось, что кабинет стал зловещим и огромным. Что ему делать? Как он справится?

Тобела присматривался к Лукасу Косе и прикидывал, что тот за человек. Он нашел его на скотобойне. Лукас стоял в забрызганном кровью пластиковом фартуке и старательно поливал толстым красным шлангом белый кафельный пол, смывая с него кровь. Они вышли на улицу, и Коса закурил.

Тобела сказал, что ищет его брата Джона, потому что у него есть для Джона работа.

— Что за работа?

— Да так, знаете ли… Одно дельце.

Коса смерил его неприязненным взглядом:

— Нет, я не знаю, где он, и знать не хочу. Мой брат — подонок, и, если вы такой же, как он, значит, вы тоже подонок. — Он вызывающе расставил ноги и выдохнул дым.

Они разговаривали между зданием скотобойни и загоном для скота. Большие розовые свиньи безостановочно метались за стальными воротами, как будто предчувствуя опасность.

— Вы ведь даже не знаете, о какой работе я говорю. — Тобела понял, что выбрал неверный подход, заранее решив, что Лукас Коса — такой же, как и его брат Джон.

— Мне ли не знать, чем он обычно промышляет? Кражами да грабежами. Он разобьет мамино сердце.

— Нет-нет, сейчас речь совсем о другом.

— Вы лжете.

— Нет, не лгу. Клянусь! Моя работа ничего общего с уголовщиной не имеет! — воскликнул Тобела.

— Я не знаю, где он. — Коса сердито раздавил окурок толстой подошвой резинового сапога и зашагал прочь.

— А может, кто-нибудь другой знает, где он?

Коса замер на пороге. Выражение его лица было уже не такое враждебное.

— Может быть.

Тобела выжидал, не уходил.

Лукас Коса долго молчал, но наконец сказал:

— «Желтая роза».

Потом он открыл дверь. Изнутри донесся громкий визг — почти женский.

Свиньи за спиной Тобелы сбились в кучку и прижались пятачками к решетке.

Тобела поехал в сторону побережья. Он специально выбрал горную дорогу — оттуда ему видны были море и гавань. Именно то, что ему нужно, — простор и красота. Роль, которую ему пришлось сыграть, смущала его, хотя он не мог понять, в чем дело. Перевоплощение не было для него внове. Когда он жил в Европе, перевоплощение и притворство были частью его жизни. Восточные немцы знали толк в искусстве перевоплощения и натренировали его превосходно. Почти десять лет он жил ложью; средства оправдывались целями — Свободой и Борьбой.

Неужели с тех пор он так сильно изменился?

Тобела повернул за выступ скалы, и перед ним открылся величественный вид: корабли, подъемные краны, просторная акватория, городские здания, скоростные шоссе и береговая линия, которая грациозно изгибалась в сторону Блуберга. Ему хотелось повернуться к Пакамиле, сказать: «Посмотри — вот самый красивый город на свете!» — и увидеть, как сынишка в восторге раскроет глаза.

Вот в чем разница, подумал он. Ему до сих пор кажется, что мальчик с ним, что он рядом.

До Пакамиле, до Мириам он был один; лишь он сам мог оценивать свои поступки, и ответственность за содеянное нес лишь он сам. Но мальчик раздвинул его горизонты, расширил его мир. Благодаря Пакамиле все, что Тобела говорил и делал, приобретало иной смысл, иное толкование. Сейчас он солгал Лукасу Косе, и ему стало так же неприятно, как если бы пришлось оправдываться перед Пакамиле. Как в тот день, когда они ходили в горы рядом с фермой… Он хотел научить сына обращаться с оружием. Собирался объяснить, что огнестрельное оружие — вещь опасная и обращаться с ним нужно ответственно и осторожно.