— Ваши родители еще живы? — вдруг перебил ее священник.

— Отец умер, — ответила Кристина с таким видом, что сразу делалось понятно: дальше она развивать эту тему не намерена.

— А мать?

— Я очень давно ее не видела.

— Вот как?

— Она живет в Моссел-Бэй.

Священник ничего не ответил.

— Ей все известно. Она знает, чем я занимаюсь.

— Но так было не всегда?

— Да.

— Как она узнала?

Она вздохнула:

— Это часть моей истории.

— Вы думаете, она вас оттолкнет? Потому что теперь ей все известно?

— Да. Нет… Мне кажется, она чувствует себя виноватой.

— Из-за того, что вы стали проституткой?

— Да.

— А в том действительно есть ее вина?

Кристина больше не могла сидеть спокойно. Вскочила, подошла к стене, словно желая увеличить расстояние между собой и священником. Потом подошла к стулу и схватилась руками за спинку.

— Может быть.

— В самом деле?

Она опустила голову, и длинные волосы закрыли ее лицо. Так, неподвижно, она постояла некоторое время.

— Мама была красивая, — заговорила она наконец, поднимая голову и убирая руки со спинки стула. Она шагнула вправо, к стеллажу, и стала невидящим взглядом рассматривать книги. — На медовый месяц они ездили в Дурбан. Фотографировались там… Она могла бы выйти за любого. У нее была красивая фигура. Лицо… такое милое, такое нежное. И на всех фотографиях она смеялась. Иногда мне кажется, тогда она смеялась в последний раз.

Она повернулась к священнику, опершись плечом о стеллаж, одной рукой ласково проводя по книжным корешкам.

— Должно быть, маме приходилось нелегко, когда отец уезжал. Но она никогда не жаловалась. Когда она узнавала, что он возвращается, она делала генеральную уборку — прибиралась в доме. Называла это «весенней уборкой». Но сама она никогда не прихорашивалась. Одевалась чисто, аккуратно, но все меньше и меньше пользовалась косметикой. Ее платья становились все бесформеннее, и цвета стали какие-то серые, невзрачные. Она коротко обрезала волосы. Знаете, как бывает, когда видишь человека каждый день, — какие-то важные перемены не замечаешь.

Она снова скрестила руки на груди, словно обнимала себя.

— Церковь… наверное, с нее-то все и началось. Однажды отец вернулся из очередной командировки и заявил: мы меняем церковь. Будем ходить не в Голландскую реформатскую церковь на базе, а в одну местную церковь… Воскресные службы проходили в актовом зале местной начальной школы. Там обращенные размахивали руками, падали ниц… Нам с Герхардом даже нравилось бы, не будь отец так серьезно настроен… Вдруг у нас в доме стали соблюдать религиозные обряды, и отец каждый день произносил длинные молитвы о том, чтобы из нас изгнали сидящих в нас демонов. Он всерьез заговорил о выходе в отставку — собирался заняться миссионерской деятельностью. Весь день он ходил с Библией, не с маленькой армейской, а с большой. Он словно попал в порочный круг; армейское начальство сначала отнеслось к нему с пониманием, но потом он начал молиться, чтобы Бог изгнал демонов из полковника и бригадного генерала, и сказал, что Господь отверз для него врата. — Кристина покачала головой. — Наверное, маме было тяжело, но она не возражала. — Она снова села. — Она ничего не говорила даже после того, как он взялся за меня.

В Кейптаун Тобела приехал в пикапе, потому что мотоцикл был бы слишком заметен. Чемодан лежал рядом, на пассажирском сиденье. Он ехал через Порт Элизабет и Книсну. По пути смотрел на горы и леса и, как всегда, думал: интересно, как они выглядели тысячу лет назад, когда здесь жили только койсанские племена, а в густых зарослях трубили слоны. За Джорджем он увидел дома богачей; они прятались среди дюн, похожие на разжиревших клещей; казалось, их хозяева соревнуются — у кого лучший вид на море. Большие дома почти весь год пустовали — в них приезжали, наверное, всего на месяц, в декабре. Тобела вспомнил о хижине миссис Рампеле из рифленого железа на выжженной солнцем равнине в пригороде Умтаты, где в двух комнатах ютится пять человек. Да, поистине, его страна — страна контрастов!

Но разительные контрасты — не повод для оправдания гибели ребенка. Тобела подумал: может быть, Коса и Рампеле тоже ехали в Кейптаун по этой дороге.

Моссел-Бэй, Свеллендам, мост через реку Бреде, Каледон. Наконец, ближе к вечеру, он добрался до перевала Сэра Лоури. Далеко внизу раскинулся Кейптаун; нависшее над Столовой горой солнце слепило глаза. Тобела не испытал радости возвращения домой, потому что воспоминания, которые навевало это место, лежали на его душе тяжелым бременем.

Он доехал до Пэроу. Насколько он помнил, на Фортреккер-роуд был небольшой отель «Нью Президент». Там постояльцам, вне зависимости от их цвета кожи и вероисповедания, не задавали лишних вопросов. Там легко сохранить инкогнито.

Оттуда он и начнет.

Гриссел стоял перед зданием на Бишоп-Лэвис, где располагался отдел особо тяжких преступлений уголовной полиции, и обдумывал, какие у него есть варианты.

Можно вытащить из багажника чемодан, пронести его мимо Мэйвис из приемной, завернуть за угол, пройти по коридору и войти в просторную душевую, оставшуюся в наследство после размещавшейся здесь прежде полицейской школы. В душевой можно помыться, почистить зубы, побриться перед запотевшим зеркалом и переодеться в чистое. Но тогда через полчаса все до одного полицейские на полуострове будут знать, что жена выгнала Бенни Гриссела из дома. В полиции слухи распространяются быстро.

Еще можно подняться наверх как есть — вонючим, в мятой одежде — и оправдаться тем, что он, мол, всю ночь работал. Тогда он на некоторое время сохранит лицо — но только на некоторое время.

В ящике его стола спрятана бутылка «Джека Дэниелса»; еще у него есть три упаковки освежающих пастилок «Клоретс» — два глотка виски от нервов, две пастилки для свежего дыхания, и он как новенький. Господи, только почувствовать, как коричневая жидкость стекает по горлу, — прямо как в рай попадаешь! Гриссел громко захлопнул багажник. К черту душ; он лучше знает, что ему нужно.

Он шагал быстро; внезапно на сердце у него полегчало. Иди ты к черту, Анна! Не имеет она такого права — выкидывать его из собственного дома! Он пойдет к какому-нибудь адвокату-крючкотвору, который знает все буквы закона. Да, он зарабатывает на хлеб как умеет — пусть и пьет; какое она имеет право вышвыривать его вон? Он заплатил за дом, за мебель, за стол, за стулья! Гриссел поздоровался с Мэйвис, повернул за угол, поднялся по лестнице, шаря в кармане в поисках ключа. Руки у него дрожали. Он отпер дверь, закрыл ее за собой, обошел рабочий стол, выдвинул нижний ящик, поднял «Уголовно-процессуальный кодекс» и нащупал прохладное стекло. Вытащил бутылку и отвинтил колпачок. Пора смазать внутренности: индикатор уровня масла на нуле. Он ухмыльнулся, радуясь своей сообразительности. Тут открылась дверь. На пороге стоял Матт Яуберт; лицо его искажала гримаса отвращения.

— Бенни!

Он застыл, точно пригвожденный к месту; горлышко бутылки находилось в пятнадцати сантиметрах от облегчения.

— Ну тебя, Матт!

Матт закрыл за собой дверь.

— Бенни, убери это дерьмо.

Гриссел не шевельнулся. Он не мог поверить в такую неудачу. Счастье было так близко!

— Бенни!

Бутылка дрогнула, как и все его тело.

— Ничего не могу поделать, — тихо сказал он, не в силах взглянуть Яуберту в глаза.

Старший суперинтендент подошел и вынул бутылку из его руки. Бенни нехотя выпустил ее.

— Отдай колпачок!

Бенни с мрачным видом протянул Матту колпачок.

— Сядь, Бенни.

Он сел, и Яуберт опустил бутылку. Потом подался вперед; ноги у него не сгибались, руки были скрещены на груди.

— Что с тобой происходит?

Что толку было отвечать?

— Значит, теперь ты еще бьешь женщин и пьешь натощак?

Значит, она все-таки позвонила Яуберту. Вышвырнуть его из дома недостаточно — Анне нужно было унизить его еще и на работе.