И открыла дверь. Трезвон прекратился.

Он стоял посреди ярко освещенной маленькой передней. Вот и конец всем длинным печальным ночам, мужественным благоразумным обетам. Он приехал, и вот она стоит перед ним.

— Господи! Я и понятия не имела, что ты здесь. Притаился, как мышь.

— Вот как! И долго ты думала мне не открывать? — спросил он.

— Надо ведь женщине надеть туфли.

Он вошел и закрыл за собой дверь.

— Дорогая моя, — сказал он и обнял ее.

Она скользнула щекой по его губам, прильнула лбом к его плечу и вырвалась из его объятий.

— Рада видеть вас, лейтенант. Ну как там на войне?

— Как ты? — спросил он. — Выглядишь ты прекрасно.

— Я? — удивилась она. — Посмотри лучше на себя.

На него действительно стоило посмотреть. Прекрасный китель подчеркивал его прекрасную фигуру. Он был прямо создан для военной формы, но, казалось, не сознавал этого. Выправка у него была отличная, движения уверенные и изящные, лицо коричневое от загара и худое, такое худое, что под кожей ясно проступали скулы, но напряжения в лице не было. Оно было спокойным, безмятежным и уверенным. Смотреть на этого американского офицера было приятно.

— Ну! — сказала она и заставила себя поднять на него глаза. Оказалось, что теперь ей это вовсе не трудно. — Ну, не можем же мы стоять тут вечно и говорить друг другу «ну!». Входи и располагайся. У нас впереди так много времени… О Стив, правда, это чудесно? Послушай, а где же твой чемодан?

— Видишь ли… — сказал он и умолк.

Он бросил свою фуражку на стол между бутылок и стаканов.

— Чемодан я оставил на вокзале. Боюсь, дорогая, что у меня для тебя неприятные новости.

Она едва удержалась, чтобы не схватиться за сердце.

— Ты… ты сразу поедешь за океан? — спросила она.

— О господи, нет, — сказал он. — Нет, нет, нет. Я же сказал, что у меня новости неприятные. Нет. Новый приказ, детка. Все отпуска отменены. Мы должны немедленно отправляться на новый аэродром. Поезд отходит в шесть десять.

Она опустилась на диван. Ей хотелось плакать; не молчаливо, тихими красивыми слезами, нет, ей хотелось реветь в голос, размазывая слезы по лицу. Ей хотелось броситься ничком на пол, бить ногами и визжать, а если кто-нибудь попытается ее поднять, лежать с безжизненным видом.

— Это ужасно, — сказала она. — Это просто гнусно.

— Знаю, — сказал он. — Но тут уж ничего не поделаешь. Армия есть армия, миссис Джонс.

— Неужели ты ничего не мог сделать? — спросила она. — Неужели ты не мог сказать, что отпуск у тебя бывает лишь раз в полгода? Неужели ты не мог сказать, что единственная возможность для твоей жены повидать тебя — только в эти несчастные двадцать четыре часа? Неужели ты не мог им объяснить, что это для нее значит? Неужели не мог?

— Послушай, Мими, — сказал он, — ведь сейчас война.

— Извини меня, — сказала она. — Я говорила и уже жалела, что говорю. Говорила и уже жалела. Но это так тяжело!

— Всем нелегко. Ты даже не представляешь себе, как ребята ждали своих отпусков.

— Ах, какое мне дело до твоих ребят! — воскликнула она.

— Ну если так рассуждать, то победы нам не дождаться, — сказал он.

Он уселся в самое большое кресло, вытянул и скрестил ноги.

— Единственное, что тебя беспокоит, это твои летчики.

— Послушай, Мими, — сказал он. — У нас нет на это времени. У нас нет времени, чтобы ссориться и высказывать друг другу то, что мы вовсе не думаем. Нам надо торопиться. На это уже не осталось времени.

— Я знаю, — сказала она. — О Стив, я ведь знаю!

Она подошла, уселась на ручку кресла и спрятала лицо у него на плече.

— Ну вот, так лучше, — сказал он. — Я все время мечтал об этом. — Не меняя положения, она кивнула головой. — Если бы ты знала, какое это удовольствие снова сидеть в удобном кресле, — сказал он.

Она выпрямилась.

— Ах, дело оказывается в кресле. Очень рада, что тебе оно нравится.

— В жизни не видывал таких дрянных кресел, как в комнате для летчиков, — сказал он. — Несколько провалившихся старых качалок, честное слово, просто качалок, которые великодушные патриоты подарили нам, чтобы освободить свои чердаки. Если на новом аэродроме не будет лучшей мебели, я что-нибудь предприму на этот счет, пусть даже самому придется ее приобретать.

— Будь я на твоем месте, я непременно бы так поступила, — сказала она. — Ходила бы голодной, не отдавала бы белье в стирку — лишь бы ребятам было удобно сидеть. Я бы экономила даже на почтовых марках и писала бы жене как можно реже.

Она поднялась и стала ходить по комнате.

— Мими, что с тобой? — спросил он. — Ты ревнуешь меня к летчикам?

Она сосчитала про себя до восьми, потом с улыбкой повернулась к нему.

— Да, мне кажется, ревную, — сказала она. — Мне кажется, что я испытываю именно это чувство. И ревную не только к летчикам. Ко всему военно-воздушному флоту. Ко всей армии Соединенных Штатов.

— Ты замечательная, — сказал он.

— Видишь ли, — осторожно начала она, — у тебя совсем новая жизнь, а у меня — обломки старой. Твоя жизнь так далека от моей, что я не представляю себе, как они снова сольются в одну.

— Чепуха, — сказал он.

— Нет, подожди. Мне немного не по себе… словно я боюсь чего-то, вот почему я говорю такие вещи, о которых потом пожалею. Но ты ведь знаешь, что я о тебе на самом деле думаю. Я горжусь тобой так… трудно даже это выразить. Я знаю, ты делаешь самое важное дело на свете, может быть даже единственно важное. Только… О Стив, мне бы так хотелось, чтобы ты не отдавался ему весь.

— Послушай, — сказал он.

— Нет! Не перебивай, когда говорит женщина. Это не к лицу офицеру, так же не к лицу, как таскать свертки по улице. Я просто хочу объяснить тебе свое состояние. Я не могу привыкнуть к тому, что ты совсем не уделяешь мне внимания. Ты даже не интересуешься, что я делаю, тебя не заботит, о чем я думаю… да что говорить, ты даже никогда меня не спросишь, как я себя чувствую!

— Неправда! — сказал он. — Я спросил тебя об этом, как только вошел.

— Это было очень благородно с твоей стороны.

— О, ради бога! — сказал он. — Мне не нужно было тебя спрашивать. Я мог судить об этом по твоему виду. Вид у тебя чудесный. Я тебе об этом сказал.

Она улыбнулась ему.

— Да, ты сказал. Разве я отрицаю? И у тебя это прозвучало искренне. Тебе в самом деле нравится мое платье?

— Ну конечно, — сказал он. — Мне всегда нравилось это твое платье.

Она прямо окаменела от изумления.

— Это платье, — сказала она с подчеркнутой издевкой, — с иголочки новое. Я его не надевала ни разу в жизни. Если тебя интересует, я купила его специально для этого случая.

— Извини меня, дорогая, — сказал он. — Конечно, теперь я вижу, что это не то платье. Оно просто великолепно. Я люблю тебя в черном.

— В такие минуты мне почти хочется, — сказала она, — надеть его совсем по другому случаю.

— Перестань, — сказал он. — Сядь и расскажи мне о себе. Что ты делала это время?

— Ничего, — сказала она.

— Как на работе? — спросил он.

— Тоска. Тоска и болото.

— С кем ты встречалась?

— Ни с кем.

— Так чем же ты занимаешься?

— По вечерам? О, я просто сижу здесь и вяжу или читаю детективные романы, которые, оказывается, уже читала раньше.

— Мне кажется, ты поступаешь неправильно, — сказал он. — Я считаю, что просто глупо сидеть в одиночестве и хандрить. Никому от этого нет никакой пользы. Почему бы тебе не ходить куда-нибудь?

— Я ненавижу ходить куда-нибудь с подругами, — сказала она.

— А почему обязательно с подругами? Разве Ральфа нет в городе? А Джона, Билла, Джеральда? Почему бы тебе не пойти с ними? Ты просто глупышка, что не делаешь этого.

— Мне не приходило в голову, — сказала она, — что хранить верность своему мужу считается глупостью.

— Зачем так преувеличивать? Разве нельзя пойти пообедать с мужчиной и не нарушить при этом супружеской верности? И не говори так возвышенно. Ты становишься ужасной, когда впадаешь в изысканный стиль.