На последней перемене к Тимофею подошёл Чирик. Он протянул ему руку с вопросом:

— Слышь, Тимох, говорят, у тебя какая-то крутая пуговица есть? Покаж.

— С собой не взял, — соврал Тимофей, отвечая на рукопожатие,

— Да не гони. Базарят, ты её, как талисман, с собой таскаешь. Дай поносить, может, и я полный портфель пятёрок наполучаю, — недоверчиво хихикнул Генка,

Хорошо, что Тимофей не относился к категории ребят, которым такие, как Чирков, могли проверить карманы.

— Не таскаю. Это, Ген, подарок. Парень один подарил. Я её пока бате отдал на хранение, — так было вернее всего, иначе не отвяжется.

— А не боишься, что пропьёт? — едко прищурился Чирков.

Тимофей внутренне напрягся. Чирков говорил с едва уловимой издёвкой, и непонятно было, как правильно реагировать на его слова. Зацепить хочет, обидеть, или просто, по ходу, он всегда так говорит? Скорее всего, и то и другое. Но накалять страсти было не в трофимовских интересах. Сразу вспомнился недавний разговор с Вячеславом Ивановичем. Начни опять драку, что он скажет?

«Разрулим», — решил Тимофей, а вслух сказал твёрдо, на ноте, не допускающей издёвок и вариаций:

— Он завязал, маму в больницу увезли. Вертолёт вчера был.

— Чё, в натуре?

— В натуре.

— Э... ну ты держись, короче. Потом хоть дашь пуговицу? Я слышал, царская... Вы ж вчера со Степашкой весь Интернет перерыли.

— Да обычная, старинная, орёл на ней.

— Ладно, мне тут некогда трепаться, короче, ты мне обещал, что поносить дашь. Замётано?

Нет, не мог Чирик хоть напоследок не наехать. Даже если Тимофей никогда не даст ему желаемое, хотя бы сейчас он должен уйти хозяином положения.

— Замётано... — уклончиво ответил Тимоха и предпочёл двинуться по своим делам.

Войдя вечером в подъезд, Тимофей замер на лестнице. Он внезапно почувствовал, что знакомые с детства стены стали другими. Вдруг постарели. Заметнее стали трещины на панелях, иссекающие тёмно-синюю эмаль точно иссохшее русло реки. Лампочка, подёрнутая паутиной, горела подслеповатым ядовито-желтым, каким-то потусторонним светом, отчего возникала иллюзия заполненности окружающего пространства густым эфиром. Подвешенный на собственном электрическом проводе патрон слегка покачивался на сквозняке. Островки мрака в углах и под лестницей ответно колыхались, как протуберанцы вечной тьмы. Резким и чужим показался привычный затхлый запах гнилого дерева. И точно письмена древней цивилизации испещряли стены глупые и похабные надписи, названия популярных групп, понятные только авторам аббревиатур, имена нескольких поколений, врезавшиеся глубоко в штукатурку. Каждая дверь в подъезде скрывала за собой маленькую печальную жизнь. Войди в неё — и окажешься в зоне вечного и грустного ожидания чего-то лучшего. Само время здесь когда-то поменяло свои свойства или просто забыло, что есть этот дом, и отсутствие времени сказалось намного страшнее, чем его обычная кропотливая разрушительная работа. В подъезде царило забвение, которое не могли перекричать телевизоры и музыкальные центры, не могли рассеять голые и одетые люстрами и торшерами лампы, и от этого потусторонними казались голоса, доносившиеся из-за этих дверей — будто из недавнего прошлого. Люди, отравленные этим забвением, жили по некой бесконечной инерции, соскочить с которой так же сложно, как с поезда, идущего над пропастью.

«Как же мы здесь живём? — ужаснулся Тимофей. — Может, нас всех нет? Может, всё вокруг только сон?» Если бы он был взрослым, то объяснил бы это новое восприятие жизни следствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нём эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холодно и тускло. «Как мы здесь живём?», — снова подумал мальчик, вспоминая уютные, красивые, как конфетка, дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и совсем такая далёкая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, ещё более иллюзорной — просто это наваждение отлито в камень. И люди в огромных стеклобетонных муравейниках — ещё дальше друг от друга, чем здесь, разделённые северным стылым ветром и нетронутыми человеком парсеками тайги. В том и в другом случае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая её, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обязательно высший смысл. Иначе, зачем всё? Зачем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчёт этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И зачем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого ещё совсем недавно не было?..

Делая следующий шаг по скрипучей лестнице, он внезапно подумал, что за их дверью жизнь ещё ужаснее, а самое страшное — открыть её и увидеть пьяного отца, узнать, что мама... Нет! Только не это! Не должно быть!

И, слава Богу, не было...

— Пап, ты звонил в больницу? — с порога спросил Тимофей.

— Состояние стабильное, средней тяжести, — бесцветно процитировал регистратора Егор Семёнович. Он, как в пустой ящик, смотрел на экран телевизора, выкупленного когда-то Тимофеем. В пустом ящике убивали, взрывали, давали награды и состязались в красноречии... Чем еще сильнее умножали пустоту.

Тимофей сел на пол в ногах отца и тоже без всякого интереса стал бессмысленно смотреть на экран.

— Пап, я сейчас шёл и боялся, что ты мне скажешь, что мама умерла...

Егор Семёнович подтянул сына ближе к себе, склонился к уху.

— Ну что ты, сынок, сейчас медицина, вон, какая... Всё будет хорошо.

Отец говорил, а сын не слышал в его словах уверенности.

— Пап, а что значит умереть?

Некоторое время Егор Семёнович обдумывал ответ.

— Для того чтобы это понять, надо умереть, Тимош. Думаю, умереть — это узнать последнюю и главную тайну: есть там что-то или ничего нет?

Тимофей с внутренним содроганием осмысливал отцовский вывод. Он помнил, какое жуткое впечатление произвели на него первые увиденные им похороны. Тогда умерла баба Нюра из их подъезда. Открытый гроб вынесли на улицу и поставили на табуретки, взрослые обступили его вокруг, и Тимофей случайно оказался внутри этого круга. Старшие вели себя так, будто эта смерть — по телевизору, а в гробу лежит не реальная баба Нюра, ещё вчера ворчавшая на тех, кто не вытирал ноги, заходя в подъезд, а незнакомая старушка. Мельком глянув на пепельное лицо покойницы, иссечённое глубокими неровными морщинами, на связанные бинтом и сложенные на груди старушечьи руки, Тимоха испытал мистический ужас, заставивший его вырваться из кольца прощавшихся и убежать, куда глаза глядят, только бы подальше от этого ужаса смерти. Чего испугался, он тогда не мог объяснить. А теперь вдруг понял: этот глубинный страх тянул свои щупальца из черных ям, куда опускали гробы и в которых... пустота. В этих продолговатых ямах обрывается всё...

— Если там ничего нет, тогда зачем жить? — спросил Тимофей. — Это же всю жизнь надо бояться смерти. Зачем тогда рождаться? Когда ребёнок рождается, все так радуются. А чему радуются? Тому, что ему предстоит умереть?

— Каждый человек об этом думает, сынок. Бабушка твоя, например, говорит, что смерти нет.

— Как это?

— Она верит в Бога, а верующие считают, что после смерти жизнь человека продолжается, вот только у всех она разная бывает, кто идет в рай, а кто в ад... Смотря как жил... то есть земная жизнь — есть как бы экзамен для жизни вечной...

Тимофей широко раскрытыми глазами смотрел на отца. Новое чувство коснулось души, чувство еще неведомой радости и какой-то надежды. То большое знание, которое приходило в его сердце в трудные минуты, оказывается, было известно не только ему одному. Вспомнились немного усталые, но всегда добрые глаза бабушки, маленький золотой крестик на груди и утро, когда она встает раньше всех, чтобы подойти к иконам: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое...» И не пропускала ни одного дня! А отец?..