— Никому. Да и трудно поверить в то, что абсолютно безграмотный Юровский, который даже отчёт собственноручно не мог написать, и окружавшие его палачи могли хоть на миг задуматься о милосердии. Не буду скрывать, есть несколько легенд, по которым, якобы, спаслись Алексей или Анастасия, либо оба вместе. К примеру, существуют несколько самозванцев, что ведут свой «царский» род от спасшихся. По одной из таких легенд Юровский, якобы, пожалел Алексея и заменил его в последний момент на сверстника — племянника повара — Леонида Седнева. Это, мол, и была причина, чтобы увезти его. Экая гуманность, заменить одного ребёнка другим. Не верю. Царскую семью методично и безжалостно вырезали, не пощадили даже монахиню Елизавету — сестру императрицы. Да и дальнейшие телеграммы в центр подтверждают, что расстреляли всех. Ну а потом старательно заметали следы. В ход шло всё — керосин, кислота, гранаты... Вот такая у нас история...

— М-да... Нас-то в школе, как помню, совсем по-другому учили, — вздохнул Егор Семёнович. — Теперь каждый год новая история.

— Да нет, история у нас всегда одна. Просто сейчас её по заказу и за деньги перевирают.

— И чего тогда детям рассказывать?

Но на этот вопрос Сергей Сергеевич ответить не успел.

— Николай Александрович держал царевича на руках? Я картинку видел... — словно не слышал разговора взрослых, перебил Тимофей.

— Нет, если верить Юровскому, который диктовал отчёт о проделанном злодеянии, то в специально приготовленную комнату по просьбе царицы принесли два стула, на один из которых села сама Александра Фёдоровна, а на другой усадили царевича. Император же стоял рядом. Причем после первых залпов Алексей и три его сестры оставались живы. Жив был ещё доктор и эта девушка, которую почему-то называют фрейлиной. Их достреливали, добивали штыками. Пули рикошетили, потому что в корсетах у великих княжон были драгоценности.

— Что такое корсет? — спросил Тимофей.

Мужчины переглянулись, ответ, как и полагается, взял на себя Егор Семёнович:

— Нижнее белье такое. Для поддержки правильной осанки.

— А... понял... — смутился Тимофей.

— Значит, они всё-таки хотели убежать, раз прятали драгоценности? — спросил в свою очередь Егор Семёнович.

— Не знаю... Может, и надеялись, может, просто хотели где-нибудь откупиться. Вы бы не надеялись? Не пытались? В любом случае все их ценности достались большевикам — их женам и дочерям. Особо престижным считалось выйти в свет в чём-нибудь из царского гардероба.

— Все да не все! — влился в разговор взволнованный голос Вячеслава Ивановича. — Кое-что нам оставили! Смотрите!..— ловким движением скальпеля он подцепил крышку пуговицы, удерживая её маленькими пассатижами за ушко. Крышка легко отошла, и из пространства между ней и ножкой выпала мизерная тряпица. Не руками — пинцетом развернул её Вячеслав Иванович, и все четверо охнули...

На кусочке материи вспыхнул радужным спектром четко ограненный камень. В первое мгновение даже показалось, что из кюлассы — верхушки бриллианта — ударил пучок искр. Камень словно заждался света, и теперь зазывно играл своими гранями.

Тимофей в эту минуту подумал, в скольких руках перебывала пуговица, как мог «потерять» её Анальгин и что стало бы, попадись она Чирику, и ужаснулся.

— А вообще, если задуматься, как могла сохраниться эта пуговица после стольких злоключений? Не думаю, что гимнастёрку царевича рвали на сувениры, — озадачился Вячеслав Иванович.

— Судя по сохранности, эту пуговицу берегли, значит, она могла попасть в чьи-то руки до расстрела. К примеру, Алексей мог подарить её тому же Леониду Седневу, мальчику-повару, когда стало ясно, что того куда-то увозят. Что мог подарить один мальчик другому? При этом о её содержимом он мог знать, а мог и не знать. Это не меняет сути подарка, — такое предположение сделал Сергей Сергеевич. — Насколько я знаю, царевич, как все мальчишки, любил собирать различные ненужные, по мнению взрослых, вещи. Я, например, когда был мальчишкой, собирал сломанные зажигалки и тоже держал в жестяной коробке всякие ненужные железяки.

— И я, — признался Вячеслав Иванович, — собирал всякие железяки.

— А я вообще мечтал мотоцикл собрать, — добавил Егор Семёнович. — Какого только металлолома во двор не перетаскал.

— Возможно, — продолжил Сергей Сергеевич, — пуговица оторвалась от бушлата или гимнастерки много раньше или накануне. В сумбуре последних дней никто не придал этому никакого значения.

— Но она может и не принадлежать наследнику? — усомнился Вячеслав Иванович.

— Да, если не брать в расчёт видение или сон Тимофея, — напомнил Сергей Сергеевич.

— Мистик ты у нас, Сергей Сергеевич, в чудеса веришь...

— Самое неприятное, что этот камушек принадлежит государству, — вышел из оцепенения Егор Семёнович.

— Не думаю. В лучшем случае, он принадлежит царевичу Алексею, — возразил Сергей Сергеевич.

— Он принадлежит Тимофею, — поставил точку Вячеслав Иванович, испытующе оглядев притихших от неожиданности и точности поставленного вопроса мужчин.

Некоторое время все молча смотрели на бриллиант. Затем Вячеслав Иванович также ловко завернул его в материю и положил обратно в пуговицу.

— М-да, ничего хорошего в том, что и этот «сувенир» достанется большевикам, ну, во всяком случае, их деткам-наследникам, я не вижу, — словно сам себе сказал учитель истории. — Думаю, подробное обследование бриллианта ничего нового, проливающего свет на события в ипатьевском доме, не даст. А по каратам он, похоже, не тянет на именной камень. Так что его собственную историю тоже вряд ли удастся выяснить.

— Н-но... — хотел было что-то сказать Егор Семёнович.

— Я ничего не вскрывал, — улыбнулся в усы Вячеслав Иванович.

— Я ничего не видел, — подтвердил Сергей Сергеевич.

— Да, вот ещё что — вы завтра или в понедельник едете в больницу? — перевёл разговор на другую тему директор, одновременно опуская пуговицу в карман Тимофея.

18

Вечером отец и сын чаёвничали на кухне. До этого, как и полагается двум мужчинам в отсутствие хозяйки, умяли пару тарелок лапши быстрого приготовления. Егор Семёнович в этот вечер чувствовал себя нормально. Алкоголь отступил, напоминая о себе только непродолжительными сбоями в сердечном ритме да излишней потливостью. Глядя на сына, он вдруг с тревогой подумал, что по всяким там генетическим каналам их с Ириной пьянство может передаться Тимофею. Или, что не менее страшно, его детям. В дни трезвости его всегда мучило разочарование в самом себе, разочарование в Ирине, которая из красивой женщины позволила себе превратиться в отёкшую бомжеватую старуху. Муки совести накатывали, подобно цунами, напрочь смывая реальность и оставляя после себя кричащую пустоту. На улице казалось, что весь мир смотрит на тебя с пренебрежением и осуждением. И никакой мужской гонор, который, по сути, был лишь внешней оболочкой, не мог вытеснить или заполнить эту пустоту. Ночами на буровой эта пустота, сопровождаемая занудным воем дизеля, превращалась в мучительную бессонницу, поглощавшую пачками терпкие дешёвые сигареты. Мир казался неправильным и несправедливым как в пьяном, так и в трезвом виде. «Да не грузись, Семёныч!..» — успокаивали мужики и звали выпить в первый день на буровой. И они выпивали — всё, что привозили с собой, за один присест. Потом мучились, страдали от похмелья, но работали... И на пятый день вахты Егор Семёнович обычно снова начинал себя уважать: он все-таки трудится, зарабатывает на хлеб! Да, к тому же, не в уютном офисе с обогревателями и кондиционерами, тут и фумитоксы-рапторы воткнуть некуда. А если вахту отстоял, то почему б не выпить... И только сегодня вдруг пришло в голову, вспомнилось откуда-то из глубин школьной программы: «...тварь я дрожащая или право имею?..» Так заканчивались все сомнения по поводу приглашения отметить окончание трудовых будней. Выходит, тварь...

Всему на свете человек может найти оправдание, особенно — собственным слабостям и страстям, но боль, которая передаётся детям, извинения не находит. Психически нормальные люди даже на последней ступени падения это понимают.