— А?! Интересно?! Я для себя специальный ад придумал. Попрошу у черта ответственную работу. Буду дрова колоть и в костер под котлы подкладывать. Попрошусь к тем котлам, где политики вариться будут. Желающих, конечно, много будет, на конкурсной основе, наверное, принимать станут. Но меня точно возьмут, потому как бабы здесь мне надоели, водка — тоже, а то, что я матом ругаюсь... так к такой работе без крепкого слова и не подойдешь. Уж я дров жалеть не буду! От всего народа отработаю. Не покладая рук, как и положено в аду. Всех попарю! А для педиков газ проведу, чтоб пламя голубое было, соответственно их нежному восприятию. Вечный огонь, шалить-палить. Персонально за каждым буду ухаживать. Так-то...

Пару минут Петрович помолчал, получая удовольствие от нарисованных сцен, которые он себе ярко представлял. Но внутреннее веселье вдруг сменилось неожиданной пустотой и грустью. До ада было уже недалеко, а был ли позади рай? Если б можно было в жизни, как на трассе притормозить, где бы остановился? Когда Лиду в первый раз поцеловал и понял, что теперь это его вторая половинка? Когда первенца на руках баюкал? А все остальное — пахал-ехал!.. А монах этот что? Сразу в рай? Да кто же его знает, почему вырядился он в черное и выбросился из этого переполненного автобуса под названием «жизнь».

— Монахини говорили, что у вас жизнь на две части делится. И та, которая мирская, вы ее специально забываете. Ну, как грешную, ненужную. Типа, как ящерица, хвост отбрасывает. Жаль, что ты рассказать не можешь... А монахини мне иконки подарили, денег-то я с божьих людей не взял, а от специальных иконок для машины не отказался. Но они у меня в моем КамАЗе, это-то не моя тачка. Это у меня случайный рейс, азербайджанцу одному надо в магазин его продукты привезти, а водитель, сосед мой, запил. Тут у него только «Аллах акбар» какой-то висел, но я ему оставил. Говорю, сам поедешь, хоть на шею себе вешай, а мне не надо. Правильно, наверное, сделал? Как думаешь?

Инок, вроде, кивнул.

— Религия у них хитрая. Больше на свод правил похожа. Типа устава в армии. Пока они не в силе, улыбаются, заискивают, а как только силу набрали, могут и за кинжалы начать хвататься, права качают. А мы, дураки, душу нараспашку. Это я еще в армии заприметил. Нам все говорят: дружить со всеми надо. Только вот дружба, валить-катить, какая-то односторонняя получается. Мы со всеми дружим, а они думают, как нас получше обобрать и в дураках оставить. Как это слово-то называется?.. Ах, водить-мутить... Ну это? — Петрович наморщил лоб, гоняясь в уме за потерянным умным словом: — О! Толерантность. Противное какое-то. Чем-то на предательство похоже. А наши бабы — дуры... Что смотришь? Как есть дуры! Курицы тупоголовые. Думают, что восточные мужики — это настоящие, а мы только водку пить можем и на завалинке сидеть. А те ими и пользуются вовсю. Правы, конечно, в чем-то бабы. Спивается ныне русский мужик, но ведь и тем они нужны, как дворняжки, которых, когда добрый — покормить можно, а когда захочешь, пнуть и со двора прогнать. Всем бабам семейного счастья хочется. Не так разве? А то как все в монастырь уйдут от такой жизни, весь русский народ переведется. Молодежь-то нынче какая пошла. Мечтают о теплом месте, о тачке импортной и загранице... А мы? Мы в космос мечтали полететь, горы сворачивать, новые земли открывать. Поизмельчал, выходит, человек. Ты вот, небось, в детстве, тоже не в рясе ходить мечтал?..

*  *  *

— Папа, я решил заниматься рукопашным боем. Благословишь?

— Ты считаешь, это тебе поможет? — отец Петр внимательно посмотрел на сына.

— Я смогу защищаться. Открылась новая секция.

— Сначала надо научиться защищаться от себя, от своих страстей.

— Но ты же сам говорил, что мужчина должен быть воином! Александр Невский, Дмитрий Донской, Александр Суворов...

— Да, да, — остановил напор сына отец Петр, — но ведь ты, в первую очередь, хочешь научиться драться, чтобы уметь дать сдачи.

— Пап, я никогда никого не бил и бить не собираюсь, но я не хочу, чтобы били меня. Вот если на маму нападут, как я смогу ее защитить?

Священник задумался.

— Наверное, в этом нет ничего плохого, — после долгой паузы сказал он, — но я хочу, чтобы ты помнил, Христос никогда никого не ударил.

— Но разметал лавки торгующих в храме!

— Это другое. Он защищал дом Отца Небесного. И при этом, повторяю, никого не ударил. Труднее всего побеждать любовью.

— А с фашистами тоже надо было любовью? Думаешь, если бы Красная Армия вышла навстречу им с иконами и молитвами, они не стали бы бомбить наши города?

— Да нет же, — улыбнулся отец, — защищать земное Отечество — долг каждого христианина. Но, мне кажется, ты немножко лукавишь, тебе нужны эти тренировки для осознания собственной силы.

— Ты разрешишь?..

— Это твой свободный выбор. Просто помни, о чем я тебе сказал. Прежде, чем поднимать руку на человека, вспоминай, на чей образ ты замахиваешься.

— А тренер сказал, что пока я буду думать, меня сомнут и раскатают. Думать надо на уровне механики движений — так сказал тренер.

— Значит, ты уже ходил на тренировку? Зачем ты тогда просишь благословения? — Отец Петр вздохнул и поднялся, всем видом показывая, что он в этой беседе уже не нужен.

— Пап, я же просто посмотреть ходил, прежде чем благословения просить, надо знать, куда идешь. Я смотрел и все, а потом мы разговаривали.

— Иногда даже сильный попадает в такие обстоятельства, где его сила бессмысленна. Так смиряет Господь... — священник задумался, но вдруг оставил назидательный тон: — Ладно, хорошо, помни, о чем я тебе сказал. И еще: сегодня друзья позвали тебя на тренировку, завтра — позовут пить вино, послезавтра...

— Пап, у меня почти нет друзей. Только Олег, сын дьякона. Со мной как-то опасаются дружить, что ли? А девчонки смотрят на меня, как на первобытного человека...

Отец Петр с интересом посмотрел на сына. Подошел ближе, приобнял его за плечи.

— Алеш, ты вспомни, апостолов сначала было только двенадцать на весь мир...

— Пап, в школе надо писать сочинение про Ленина. По Горькому. Я не хочу. Придется лукавить.

— Не пиши. Это тоже твой выбор. Но думай о том, что последует вслед за этим.

*  *  *

— Все... — Петрович снова стал прижимать машину к обочине. — Все, валять-катать, вот чувствую же, хренотень какая-то... Похоже, заболел я, Алексей. Еще еду, думаю: чего это меня ломает да в сон клонит. Получается, это не мне с тобой, это тебе со мной не повезло. Таблеток-то никаких не взял. У тебя, конечно, тоже нету. Ага. Ты ж на помощь оттуда, — Петрович ткнул пальцем в крышу кабины, — уповаешь. А у меня что-то мутнеет... В глазах, мутить-катить. Ты, вот что, если торопишься, лови другую попутку. Еще заразишься. Федька-то — гад, видимо, не просто бухал, а от простуды лечился... Ну и меня заразил. Зараза он и есть зараза, катить-лечить! Ну что, ловить будешь?

Инок отрицательно покачал головой. Петрович в ответ тоже, но уже с недоумением:

— Бросать меня не хочешь? Это, конечно, по-человечьи. А ежели я куда втюхаюсь, топтать-катать? М-да-а... Хреновасто... — Петрович достал из кармана сигареты, хотя последнее время не курил и таскал их только для блезиру. — Извини, подымлю. Да знаю, что вредно, а для заболевающего вдвойне. Но такой я человек — чем хуже, тем лучше.

Петрович приоткрыл на сантиметр окно, выпуская туда струю табачного дыма от первой затяжки. Курение будто бы подкинуло ему нужное решение:

— Вот что, Алексей, тут недалеко сверток есть. Там поселок. У меня там кум живет. Заедем? Таблетками какими отоваримся, если надо — отдохнем до утра, а там и дальше. Лишь бы не спился кум-то, катить-мутить. Он может. Сто лет к нему не заезжал. А там вся деревня на стакане с самой перестройки. Ага. Как Горбатый-Меченый алкоголь запретил, так все, на, и забухали. Синярят, мрут как тараканы от дихлофоса, а все равно пьют. Массово, как на демонстрации. К ним даже врачей-наркологов привозили из района, так они и их напоили. Насилу ноги унесли, катать-глотать. Непонятно, чем живут. Всё, что было в колхозе — продали, рыбу всю в реке выловили и на дорогу отнесли продавать, друг у друга картофель весь выкопали. Вот такая, копать-бухать, русская деревня. Может, не по сану тебе туда ехать?..