И вот теперь перед ним стояла Вера, и он принимал и желал её, потому что, не взирая на все социальные различия, они были одного поля горькие ягоды. Павел и без исповедальных речей знал, что у Веры после Зарайского не было никого. Так же, как она знала о нём. Зарождение любви — это не только пробуждение инстинкта пола, это пробуждение инстинкта некоего метафизического понимания и совпадения, когда разгадываешь человека с полуслова, с полувзгляда даже, с полувздоха. И с момента встречи в её кабинете, Павел чувствовал и понимал её так, словно знал с доисторических времён. Вера же немного путалась в нём, ибо порывы и поступки поэтов почти не поддаются обывательской логике, и хотя она не хотела бы видеть себя в серых рядах потребителей-обывателей, но прекрасно понимала, что до полётов Словцова ей далеко. Не сорвись он в одночасье из дома, не окажись в гостинице, не прочитай газету — кому бы попалось на глаза её объявление? Воистину: неисповедимы пути Господни!

И теперь, когда Вера со всех сторон обдумывала своё отношение к Словцову, она вдруг впервые задалась вопросом: а любила ли она Зарайского в полном смысле этого слова? Или был это брак, в который она вступила под благородным напором Георгия и, честно говоря, в какой-то мере по собственному расчёту? Удивительно, Словцов, пожалуй, не умел и не мог ухаживать так, как это делал Зарайский, но ему удавалось главное: он оставался интересен в любое время, от него исходили мощные волны какой-то потусторонней энергии, и главное — с первого взгляда было понятно, что для Павла любовь это нечто большее, для него самого — загадочное и всеобъемлющее, чем для любого другого мужчины, который может выглядеть во сто крат мужественней, уверенней в себе и быть в миллион раз более приспособленным к этой жизни.

Павел не ошибся — тело Веры было именно той поэзией меры, которая даётся немногим женщинам. Убавить или прибавить — значит нарушить совершенные формы, расстроить самую удивительную геометрию природы. А глаза её даже в полумраке светились внутренней синевой, из которой хотелось пить. «Густо-васильковые сапфиры — самые ценные», промелькнуло в голове ненужное сейчас знание. Первый поцелуй был несмелый и осторожный, и Павел чуть не сбился, чуть не засмеялся, когда повинуясь вечной своей иронии, вдруг вспомнил о муравьях, которые ощупывают друг друга усами, чтобы распознать. Не то же ли самое делают мужчина и женщина губами?

Под утро, погружённые в измождённую нежность, они тихо разговаривали уже как родные люди. Так, видимо, принято, словами догонять тела, чтобы утвердится в правильности произошедшего таинства.

— Знаешь, чего мне больше всего жалко в советском времени? — была очередь делиться сокровенным за Павлом. — Имелась уйма времени! Чтобы любить, читать, искать, спорить, мечтать. Мы потеряли не советскую власть, мы потеряли время и менталитет! Нынешнее время заставляет нас прожигать себя на работе, а потом прожигать заработанное всеядным потреблением. Хлеба и зрелищ — как давно это придумано! Древний Рим рухнул под ударами варваров именно поэтому. Империя, которая перестаёт мечтать, перестаёт быть империей. Штаты? Штаты — это не империя, это мутант! А Советский Союз оставался империей…

— Я тоже часто ловила себя на мысли, что нужно остановиться, замереть на какое-то время, чтобы хоть иногда смотреть по сторонам или в небо. Чтобы увидеть, как встаёт и садится солнце. Деньги делают деньги, товар — деньги — товар штрих — деньги штрих… и понеслась. И несёшься, не понимая уже, что не ты делаешь эти самые деньги, а деньги делают тебя. И делают тебя далеко не лучшим, но ты находишь миллион оправданий этой безумной гонке в никуда, думая об обеспеченной старости. До неё ещё дожить надо. Вот, доигралась, мужика себе купила, — наигранно скуксилась Вера.

— Почему ты сразу не бросила всё? Ты же другая?

— Сначала, по твоей же теории, боролась с одиночеством, потом по инерции, а по моей новой теории, не сделай я этого, то, не встретила бы тебя.

— Ну вот, метафизика соития, — улыбнулся Павел.

— Опять ты со своей иронией, — деланно обиделась Вера. — Но белке всё равно пора в своё колесо. В Москву всё-таки надо слетать. Мне не только там Хромова проведать, есть ещё дела. Полетишь со мной?

— При всём моём сомнении в надёжности нынешней авиации, с тобой — хоть в космос. И желательно — больше не возвращаться…

— А ты, если уйдёшь, вернёшься?

— Если бы мне кто-нибудь ещё месяц назад сказал, что я полюблю миллионершу, я бы посчитал его сумасшедшим.

— А кем бы ты посчитал того, кто сообщил бы тебе, что миллионерша влюблена в тебя?

— Кем-кем! Самой красивой миллионершей!

— А я уж думала вас не будить, — притворно-язвительно сообщила Лиза, когда Павел и Вера спустились в гостиную, — поднялась, стучусь к Павлу Сергеевичу, а там тишина, заглянула — нет человека. Ну а дальше у меня уж соображения хватило…

— Лиза, — прервала её Вера, — ты будешь ёрничать или нальёшь нам кофе?! Я уже и так опоздала везде и всюду.

— Уже налито, — доложила Лиза, для которой кофе был среднего рода.

Вера суетилась. Видимо так ей было проще разрядить новую ситуацию в доме. Павел с безразличным видом сидел на диване. Мобильник Веры, кажется, работал, не переставая.

— С ума сойти можно от такого напора, — заметил Павел.

— В сущности — это основная часть моей работы — трещать по телефону, — успела между звонками поделиться Вера.

— С ума сойти, — ещё раз сказал Павел, принимая у Лизы поднос с кофе и бутербродами.

— Горячая линия, — с готовностью подыграла ему Лиза.

И Вера вдруг согласилась с обоими. Закончив очередной разговор, просто отключила трубку и бросила её в сумочку.

— Действительно, — прокомментировала она, — как автоответчик… Ладно, билеты заказала, Астахова предупредила, остальные — обойдутся.

— Полетите в Москву, Жорику от меня презент увезёте? — спросила Лиза.

— О чём речь? Конечно, — кивнула Вера.

— Матери немного денег…

— Да не переживай, обязательно оставлю.

Павел с интересом смотрел на Веру: что изменилось, каких новых бликов ей добавил новый день, что осталось от ночи? Нет, движения по-прежнему размеренные, вот только в телефонных разговорах она была порой непривычно для себя резка, да в глазах затаилась отнюдь не радость обретения, а какая-то новая печаль. Нет, правы буддисты, называя всю жизнь страданием, и любовь — основой этого страдания, но выводящего его на уровень высшего смысла, за которым, собственно, и открывается смысл любви. Хотя тут всё было проще: он просто наблюдал за женщиной, от которой у него впервые за долгое время приятно кружилась голова, и замирало сердце. Порыв был настолько юношеский, что он поминутно ловил себя на мысли о желании обладать ею вечно, без каких-либо перерывов и отвлечений. И когда Лиза вышла по какой-то надобности на кухню, он вскочил, обнял её и тихо прошептал:

— Я хочу украсть тебя наверх, и мне плевать, кто и что об этом подумает.

На секунду Вера оторопела, пытаясь сбросить сумбур суеты, в коей только что барахталась, как слепой щенок в пруду. Пристально посмотрела в глаза Словцова и тихо ответила:

— Мне тоже плевать…

— Любовь и страсть — это форма безумия. Ведь не зря говорят, я без ума от тебя… Господи! Какая ты… Ты-то хоть сама знаешь, что можешь повелевать полками?! Не зря за тобой охотятся все эти Хромовы.

— Тс-с-с… — приложила она палец к его губам. — Не хочу сейчас любить ушами, твой сурдоперевод, твои руки больше вчера объяснили моему телу.

— Это тоже своего рода поэзия, — улыбнулся Словцов, увлекая Веру вверх по лестнице.

— Похоже, ты всё вспомнил, — напомнила ночную нерешительность Вера.

— Теперь у меня есть Вера, я верю, я вверяю, доверяю, выверяю, сверяю, и ты меня в-вер-гаешь в такое мальчишество…

Лиза появилась с кухни, понимающе цокнула им вслед языком. Они же уже никого и ничего не слышали и не видели.