— Так и надо… В добрый час… Думаю, вы их не боитесь?

Офицер улыбнулся:

— Они принимают вас за Юдифь, которая направляется в шатер Олоферна. Надеюсь, вы далеки от черных намерений библейской дамы? Ну, вот мы и пришли. Не сочтите за труд войти, мадам!

Немец распахнул перед Люсиль тяжелую решетчатую калитку, и на ее скрип отозвался меланхоличный звон колокольчика, когда-то предупреждавшего Перренов о том, что идут гости. За год сад зарос, и от его заброшенности непременно защемило бы сердце в любой, не такой ослепительно яркий день. Но в это майское утро солнце вышло после пролившегося накануне дождя, и в его лучах сияла мокрая трава заросших аллей, и глаз радовали ромашки, васильки и множество других полевых цветов. Вольно разрослись и кусты, и свежие грозди сирени ласково гладили проходящую мимо Люсиль. В доме находилось человек двенадцать солдат и вся городская ребятня, блаженствовавшая целыми днями в прихожей Перренов (точно такой же, как у Анжелье, — полутемной, с легким запахом плесени, зеленоватыми окнами и рогатыми охотничьими трофеями по стенам). Люсиль узнала двух малышек тележника, они сидели на коленях белобрысого солдатика с большим смешливым ртом. Сынишка столяра играл в лошадки, оседлав другого солдата. Четверо пацанят, младшему два, старшему около шести, безотцовщина швеи, разлеглись на паркетном полу и плели венки из незабудок и белых душистых гвоздичек, какие еще совсем недавно аккуратно обрамляли газоны.

Солдаты вскочили и застыли по стойке «смирно», задрав головы вверх, выставив вперед подбородки, они так старательно тянули их, что было видно, как напряглись у них на шее вены.

Офицер обратился к Люсиль:

— Будьте добры, дайте мне ваш список. Мы будем искать вместе. — Он прочитал его и улыбнулся. — Начнем с канапе, оно должно находиться в гостиной. Гостиная здесь, я полагаю?

Он толкнул дверь и вошел в обширную комнату, загроможденную мебелью — частью опрокинутой, частью поломанной, картины стояли на полу, прислоненные к стенам, некоторые из них были порваны ударом сапога. На полу валялись обрывки газет, солома (без сомнения, следы поспешного бегства сорокового года) и недокуренные сигары, оставленные новыми жильцами. На постаменте красовалось чучело бульдога, украшенное венком из увядших цветов, морда у бульдога была рассечена надвое.

— Боже мой! Ну и вид! — удрученно сказала Люсиль.

Но было и что-то комичное во всей этой обстановке, и особенно в сконфуженных лицах солдат и офицера. Немец, увидев упрек во взгляде Люсиль, заговорил с напором:

— У моих родителей была вилла на берегу Рейна, ваши солдаты квартировали в ней во время прошлой войны. Они разбили редкие, драгоценные музыкальные инструменты, хранившиеся в нашей семье на протяжении двух столетий, и разорвали по листочку книги, принадлежавшие Гете.

Люсиль не могла удержаться от улыбки: молодой человек защищался со страстью и обидой мальчугана, которого ругают за проступок, а он с негодованием отвечает: «Но не я же первый начал, мадам, начали другие…»

Люсиль почувствовала почти физическое удовольствие, увидев совершенно детское выражение на лице того, кто был для нее неумолимым врагом, суровым и жестоким воином. «Нечего себя обманывать, — подумала она, — мы у него в руках. И совершенно беззащитны. И если живы и никто не посягнул на наше добро, то только потому, что он так пожелал». Чувства, которые проснулись в ней, ее пугали — что-то подобное она испытала бы, погладив дикого хищника, смесь нежности и страха, терпкую сладость.

Игра ей понравилась, и она решила ее продолжить.

— Вам должно быть стыдно, — заявила она, нахмурив брови. — Оставленные дома находятся под защитой немецкой армии, для нее это дело чести!

Он выслушал ее, постукивая тросточкой по голенищу сапога. Потом повернулся к солдатам и очень резко заговорил с ними. Люсиль поняла, что он приказывает им навести в доме порядок, починить все, что было поломано, отчистить полы и мебель. Его немецкий язык, властный тон и вибрирующий металлический голос доставляли Люсиль то же наслаждение, что и жадный поцелуй, закончившийся укусом. Она коснулась ладонями своих пылающих щек и приказала сама себе: «Довольно! Больше о нем не думай! Ты на опасном пути…»

Она направилась к двери.

— Я не останусь здесь. Мне здесь нечего делать. У вас список. С помощью ваших солдат вы разыщете просимые вещи.

Он тут же оказался с ней рядом.

— Прошу вас, не надо уходить с чувством гнева. Даю вам слово, что по мере возможного все будет приведено в порядок. Послушайте! Давайте поступим так: солдаты разыщут вещи, нагрузят на тележку, отвезут под вашим присмотром и сложат найденное к ногам госпожи Перрен. Я провожу вас и принесу свои извинения. Большего я сделать не могу. А пока пойдемте в сад. Мы немного там погуляем, и я нарву вам прекрасных цветов.

— Нет, нет, я возвращаюсь.

— Вы не можете так поступить. Вы пообещали вернуть этим дамам их вещи. И должны проследить, как будут исполнены ваши приказания, — сказал он, беря ее за руку.

Они вышли из дома и оказались в аллее цветущей сирени. Тысячи пчел, шмелей, ос роились вокруг цветов, садились, зарывались в них, высасывали сок, а потом садились на плечи и голову Люсиль. Они ее тоже пугали, и она с нервным смехом сказала:

— Пойдемте отсюда. Опасности подстерегают меня одна за другой.

— Мы с вами пройдем дальше.

В глубине сада они снова набрели на ребятню. Одни играли среди вытоптанных разоренных газонов, другие карабкались на цветущие груши и ломали ветки.

— Маленькие варвары! — окликнула их Люсиль. — Что вы делаете? Груш не будет!

— Ну и пусть, а цветы такие красивые!

Немец протянул руки, и мальчишки стали бросать ему цветущие ветки.

— Возьмите их, мадам, они будут чудесно выглядеть в вазе на столе.

— Никогда в жизни я не пойду по городу с охапкой ветвей, наломанных с фруктовых деревьев, — возразила Люсиль. — А вам, плутишки, достанется от сторожа!

— Не достанется, — заявила девчушка в черном переднике. Она жевала хлеб с маслом и карабкалась на дерево, крепко обвив ствол пыльными ножонками. — Мы не боимся. Бо… Немцы его сюда не пустят.

Лужайка, которую не косили вот уже два лета, заросла лютиками. Офицер уселся на траву и снял свою громоздкую фуражку серо-зеленого, как миндаль, цвета. Расселись вокруг и ребятишки; девочка в черном переднике принялась собирать баранчики; набрав их целую охапку, она сунула в них свой короткий носик, зато ее черные глаза, лукавые и вместе с тем простодушные, неотрывно следовали за взрослыми. На Люсиль она смотрела с критическим любопытством, женщина смотрела на женщину. «Она, похоже, чего-то боится, — думала девочка. — А чего, спрашивается? Он совсем не злой, этот офицер. Я его хорошо знаю, он мне денежки давал, а когда мячик застрял в ветвях кедра, достал его. И до чего же он красивый, этот офицер. Красивее папы и других наших тоже. А на мадам очень красивое платье».

Она незаметно подошла к Люсиль и потрогала грязным пальчиком оборку легкого платья из серого муслина, единственными украшениями которого были батистовый плиссированный воротничок и такие же манжеты. Девочка довольно сильно потянула за оборку, Люсиль резко обернулась, малышка отпрянула, но женщина смотрела на нее большими испуганными глазами и словно бы не видела. Девочка заметила, что мадам очень бледна и губы у нее дрожат. Она поняла, что даме страшно оставаться здесь наедине с немцем. Можно подумать, что он мог сделать ей что — то плохое. Да нет, он говорил с ней очень вежливо. А вот руку сжимал так крепко, что та никак не могла убежать. Малышка вынуждена была признать, что все мальчишки — и большие, и маленькие — одинаковы. Им нравится обижать и пугать девочек. Она улеглась в траву, такую высокую, что ее не стало видно, и почувствовала себя крошкой-невидимкой; травинки щекотали ей шею, ноги, веки, и это было так приятно.

Немец с дамой разговаривали очень тихо. Немец тоже побледнел теперь, как полотно. Иногда она слышала в его голосе пронзительные жалобные ноты, словно он хотел закричать или заплакать, но не смел. Слова его для девочки не имели никакого смысла. Она смутно поняла, что он говорил о своей жене и муже мадам. Слышала, как он много раз повторил: «Если бы вы были счастливы… Я знаю, как вы живете… Я знаю, что вы одиноки, что ваш муж вами пренебрегает… Я сумел разговорить местных жителей». Несчастлива? Неужели дама, у которой такие красивые платья и такой красивый дом, могла быть несчастливой? Но дама вовсе не хотела, чтобы ее жалели, она хотела уйти. Она приказала ему оставить ее и замолчать. Честное слово, дама больше нисколечко не боялась, скорее уж он, несмотря на свои большие сапоги и гордый вид, оробел. На руку девочки села божья коровка, сначала она наблюдала за ней, потом подумала, не задавить ли ее, но вспомнила, что нельзя убивать Боженькину тварь, это приносит несчастье. И тогда она подула на божью коровку, сначала потихоньку, чтобы она выпустила прозрачные крылышки, а потом изо всех сил — пусть зверушка почувствует себя будто потерпевший кораблекрушение на плоту посреди разбушевавшегося моря, но божья коровка улетела. «Она у вас на руке, мадам!» — закричала девочка. И снова офицер и дама посмотрели на нее, ее не видя. Но офицер нетерпеливо махнул рукой, словно прогонял муху. «Я никуда не пойду, — подумала малышка с вызовом. — И потом, что они тут делают? Господину с дамой лучше оставаться в гостиной». Она с недоброжелательностью прислушалась. О чем они там разговаривают? «Я никогда, — говорил офицер низким хриплым голосом, — никогда вас не забуду».