Кто-то кричал о некультурности, кто-то — о голоде. Наконец ковшик с холодной водой выбросил всех за дверь.

Никому не нужные салфетки лежали в кольцах. Челюсти щелкали немножко громче, чем в городе, и пока не наелись, никто не заговорил.

Убрали посуду. Лампа с зеленым колпаком сразу выделилась. Когда перед ней поставили веселый пискливый самовар, — они, как два друга, переглянулись и наполнили всю комнату: одна — интимным уютом вечера, другой — теплом и тихой мелодией пара…

— Расскажите что-нибудь! — Так докторша, заваривая чай, обыкновенно начинала вечер.

Учительница, разрывавшая коробку с шелками, остановилась:

— Да, да! Давайте составим план завтрашнего дня.

Лаборант перестал ковырять в зубах.

— Где план, там скука… У нас есть сегодняшний вечер.

Художник решил, что пора поговорить о себе.

— Я вам рассказывал, как я в Париже забыл название своего отеля?

— Если вы расскажете, будет в четвертый раз.

Курсистка поправила:

— В третий.

— Ну, не надо… Я не люблю крепкого чая, Ольга Львовна.

— Я не вам наливаю, — докторша передала стакан лаборанту.

Луцкий насупился, достал с подоконника спрятанную среди груды неразвернутых газет книжку, отвернулся от докторши и решительно послюнил палец.

Докторша перетасовала набухшую, тридцатилетнюю колоду и разложила «Наполеонову могилу». Не вышло. В «Северном сиянии» последняя десятка попала под короля, и пасьянс опять лопнул. Только испытанный друг, старый «Гран-пасьянс» утешил (правда, не обошлось без маленького плутовства). Облегчилась и вспомнила:

— Господа, кто хочет простокваши?

Спросила три раза и ответила сама себе:

— Никто не хочет? Ну, и не надо… Аннушка, отнесите Марсу! Что же все молчат?

Тишина.

— Странное прилежание! Павел Николаевич, что вы там читаете?

— Книжку.

— Миленький ответ!.. Та-та-та, дорогой мой; вы взяли мою «Вторую жену»! Извольте отдать!

— Я сейчас кончу.

— Как «сейчас», когда у вас больше половины осталось? Как вы смели взять? Вчера кричал, что Марлитт могут читать только совершенно неинтеллигентные люди, а сам… Давайте сюда!

— Не отдам!

— А, так… Ну, посмотрим!

Художнику подставляли ноги, стулья, но он, прижимая «Вторую жену» к груди, летал кругом стола, как сумасшедший. За ним — докторша.

Звякали стаканы, дрожал пол, лампа судорожно мигала. Было очень весело, но докторша разгневалась и устала.

— Это насилие! Фу…

— Голубушка, Ольга Львовна, дайте дочитать…

— Да ведь «неинтересно» же?

— Ей-богу интересно, изумительно интересно.

— Ага! Ну, черт с вами, стащили — так кончайте.

Опять тишина.

Лаборант принес восемь толстых книг; тоскливо перелистывая их, пил чай, хотя не хотелось, и упорно не уходил в свою комнату, где бы ему никто не мешал. В записной книжке было подробно размечено по неделям все, что он должен был сделать за лето; но каждый вечер, пугливо пробегая свои заметки, он испытывал ту тоскливо-щемяще-сосущую спазму в сердце, которую простой народ зовет угрызениями совести.

Почистил ногти, посмотрел на остальных, виновато вздохнул и стал набивать папиросы.

Курсистка читала про себя, по-детски шевеля губами:

«In diesem „mir gegeben“ liegt unmittelbar… der Gegensatz zwischen mir, dem etwas gegeben ist und… demjenigen, was mir gegeben ist» [2].

Читала, понимала все слова, но не понимала ни слова и т. д.

Это была только третья страница липпсовой «Воли», которую, в числе трех других «Воль», она должна была одолеть к осени.

С Липпса она начала, и в тетрадке для выписок даже поставлено было:

A) Der Begriff des «Gefühls» [3]. Дальше шли мелкие расходы, адрес зубного врача и стихотворение Бальмонта «Можно жить с закрытыми глазами».

После долгих шатаний по лесу, бесконечного завтрака, обеда, ужина, купанья, прогулок и «дивного заката» в этой большой, милой комнате, когда море шумело даже сквозь запертые двери, а зеленая лампа так лениво и просто горела, — заглавие «Vom Fühlen, Wollen und Denken» [4]смыкало глаза и вызывало убийственно-мягкий и зевотный вопрос: к чему?

Она закрыла книгу; как вчера, пошла к себе, принесла плоский деревянный ящик и из-под руки показала его лаборанту.

— All right!.. [5]— Лаборант весело кивнул, грубо отодвинул толстые корешки и очистил место.

В ящике были шашки.

Только у самовара кипела работа. Учительница завязывала шелковинки узлами и с чистейшим харьковским акцентом спрашивала:

— Combien de portes у a-t-il dans cette chambre? [6]

Докторша отвечала с вологодским акцентом:

— Cette chambre a deux portes [7].

Учительница заглядывала в книгу и поправляла:

— II уа deux portes dans cette chambre… [8]

Потом спрашивала докторша.

Пять лет назад они решили побывать в Париже, скопили уже в сберегательной кассе 16 р. 54 к. и вот второе лето подряд усердно изучали французский язык.

В этот вечер им опять помешали. Лаборант и курсистка, радуясь развлечению и немножко завидуя усердию будущих парижанок, смеясь, стали передразнивать их. Парижанки огрызнулись. Поль Луцкий развлекся и захлопнул Марлитт.

— А вот еще анекдот, господа, — так он всегда начинал.

Предвкушая неожиданный смех и дурашливый вечер, на магическое слово повернулись все.

Даже докторша мгновенно остыла к французскому языку:

— Только не очень грязненько, Павел Николаевич!

Но Луцкий не ставил точек над i и умел быть постепенным. Рассказал один, другой и, грубо утрируя армянский и еврейский акцент, пошел спать.

Анекдоты были те самые, которые рассказывают и за Уралом, и в Бессарабии, и в Петербурге. Немножко глупые, немножко грязные. Анонимное творчество ленивых мещан, произведения которых знали лучше стихотворений Пушкина, со всеми вариациями наизусть.

Румяное навозное творчество казармы и ресторанов. Место действия — вагон железной дороги, еврейское местечко, уборная…

Компания смеялась сочно и заразительно. Вспоминали свои анекдоты; даже учительница разошлась и рассказала об акушерке, которая сама у себя принимала.

Это были семечки, которые можно грызть без конца у ворот, поплевывая шелухой и провожая глазами прохожих. Испытанный летний наркоз, прогонявший мысли, заслонявший город, дела, все, о чем не хотелось думать.

Отсмеялись. Опять тишина. Докторша, машинально размазывая пальцем по клеенке капли молока, отвлеклась, углубилась и, как это часто с нею бывало, — незаметно заспорила сама с собой:

— Стыдно?

— Нисколько не стыдно… Довольно за зиму насерьезничали.

— Да ведь анекдоты глупые?

— Ну и пусть.

— Как «пусть»! У тебя так много вечеров осталось в жизни, что ты можешь их так ничтожно убивать?

— Фразы! Кто круглый год работал, как вол, имеет право…

— Быть летом пошлым?..

— Нисколько не пошлым! Имеет право быть веселым.

— Разве нет другого веселья?

— Сейчас нет.

— Отчего же вы не ищете людей? На все побережье только вас пять? Подумайте!

— Кого искать? Обезьян из курорта? Для нас — только нас пять. Новые утомляют.

— Да ведь художник пошловат?

— Здесь — нет.

— А учительница? Личность?

— Личность! И очень нежная личность.

— Поди ты! Просто попутчики по даче… для дешевизны.

— Пусть и для дешевизны! Ничего худого.

— И ты их любишь?

— Отчего же мне их не любить? Кого мне любить? Фому Гордеева? Отрывать по странице и прикладывать к сердцу? Они живы-е…