Представив, как Эдвард задирает нос повыше, Анита улыбнулась, и лишь любовь к нему удержала ее от насмешки, хотя Эдвард не мог не заметить шаловливого блеска ее глаз. Он улыбнулся в ответ и накрыл своей ладонью ее руки.

— Я не могу запретить тебе видеться с этим парнем. Я не являюсь твоим официальным опекуном, да и ты все равно совершеннолетняя. Но я прошу тебя, — он стал серьезным, — будь осторожна.

Анита понимала, что Эдвард беспокоится. Он милый, умеет сочувствовать, но его страхи не имеют оснований. Фелипе не может ее обидеть, убеждала она Эдварда. Немного подумав, она поправилась — не может обидеть намеренно. А если даже это и случится, бегством не избавишься от обиды. Иногда надо иметь смелость смотреть правде в глаза. Может быть, если станешь себя вести именно так, словно ты достаточно взрослая, сильная и храбрая, то желаемое непременно получишь.

Эдвард молча следил за ходом ее мыслей, незаметно наблюдая за сменой выражений лица. По нему, одно за другим, пробежали выражения сомнения, досады, и осталось одно — упрямство, к которому он так привык и к которому отнесся с должным уважением. Такое лицо у нее было всякий раз, когда она встречалась с чьим-либо вызовом. Да, у нее хватало воли, чтобы не отворачиваться от проблем: Эдвард знал это, наблюдая, как она вела себя во время болезни матери. Но именно потому, что Анита все еще не оправилась от перенесенного, она не была готова вступить в серьезную битву.

Эдвард вздохнул. Он сделал, с его точки зрения, главное: он раскрыл ей глаза. Больше он ничего не может предпринять.

— Мне надо было сыграть роль злого дядюшки и отвезти ее домой, — признавался он позже Кэти. — Только…

— Если ты так поступишь, — предупредила она, — фантазия Аниты разыграется еще больше: увлечение она станет считать чем-нибудь более серьезным. Лучше не вмешивайся, и пусть все выдохнется само собой.

— Если бы это было так! — вздохнул Эдвард.

У него объявился неожиданный союзник: Пилар тоже хотелось, чтобы дело умерло естественной смертью.

— Моя мать тревожится насчет нас, — сказал Фелипе Аните. — Она сказала мне, что нам нельзя любить друг друга, потому что нас разделяет непреодолимый барьер.

— Что она имеет в виду?

Он пожал плечами:

— Когда мать решает быть загадочной, понять ее бывает невозможно. Но у меня есть идея. Тебе не нравится, как я зарабатываю себе на жизнь?

— Нет, Фелипе, честно, не нравится.

Между ними повисло молчание, во время которого оба мысленно созерцали этот неприступный барьер. И тень его легла на их лица, притушив улыбки, которыми они обменялись при встрече. Они не договаривались о свидании, а случайно встретились на улице.

— Я все равно шел к тебе, — признался Фелипе. — По делу.

— По делу?! — Было бы просто святотатством в такой день говорить о делах!.. Дела должны вестись исключительно в Англии, под хмурыми небесами, в промежутках между чашками теплого чая. Анита это узнала после посещений конторы Эдварда.

— По какому делу?

Лицо Фелипе переменилось, застыло, в нем появилось что-то гордое, в сжатых губах — высокомерное презрение.

— Сейчас я говорю по поручению своей матери. Она просила меня обратиться к тебе по некоему делу. Она хочет приобрести Каса-Эсмеральда.

То есть ты хочешь купить виллу для нее, подумала Анита. Иначе где же Пилар возьмет на это деньги?

— Продашь?

— Не знаю. Мне надо подумать. Мне не нравится, что ты заставляешь меня думать о делах, когда хочется, свернувшись, лежать, как ящерица, под солнцем. Нет, наверное, я не стану продавать ее. Может быть, я попрошу твою мать покинуть дом и превращу Каса-Эсмеральда в отличный отель.

Она засмеялась, вовсе не желая его обидеть, но Фелипе нахмурился. Солнце заблестело в его черных зрачках, превратив их в смотровые щели, откуда он не без угрозы наблюдал за ней.

А потом вдруг и Фелипе рассмеялся:

— Я не очень хорошо понимаю английский юмор. Это что — шутка?

— Если бы это была шутка, то дурная, Фелипе. Я ничего не стану решать насчет продажи, пока не поговорю со своим юристом. И сегодня же.

— Я вижу, ты еще не знакома с особенностями нашей телефонной связи. Возможно заказать звонок в Англию, но это не значит, что ты сегодня же и дозвонишься.

Она понимала, что он очень мягко высмеивает ее незнание по части ведения дел, и была очень рада ответить:

— Не по телефону. При личной встрече. Мой юрист здесь, со мной.

Это его ничуть не смутило.

— Как тебе удобнее. Ты всегда берешь его с собой, как запасной пиджак?

— Нет, но иногда Эдвард раздражает меня как человек, который видит меня насквозь.

— Ах, так это Эдвард! — Фелипе взял ее левую руку, распрямил пальцы и изобразил притворное удивление, потому что на руке не было кольца.

— Теперь мне Эдвард нравится больше, чем раньше. Обязательно поговори с ним, но не забывай, что я хочу купить для матери виллу.

Его тон как бы являлся подтверждением его слов.

— Это так для нее важно?

— Стать хозяйкой дома, где она была служанкой? Конечно, это для нее очень важно.

У Аниты не было готового ответа, хотя она подозревала, что здесь кроется нечто большее, и поэтому они оставили эту тему. В любом случае девушка склонялась к тому, что Фелипе еще не знал ни одного из вариантов ее ответа и был столь же недоверчив, как и она. Будучи реалистом, он, наверное, смотрел на желание матери, как на романтическую причуду, которую из любви к ней ему хотелось бы исполнить.

— Пилар должна гордиться тем, что у нее такой сын, — вдруг сказала Анита.

— Я старался, чтобы она мной гордилась. — Он сказал это с таким видом, словно что-то недоговорил, и Анита вспомнила намеки Эдварда о том, что сведения об отце Фелипе весьма туманны. Может быть, Пилар не всегда была рада тому, что у нее родился сын. Может быть, когда-то, в прошлом, он доставлял ей немало огорчений.

Лехенда совсем не походил на чопорную Англию, и те немногие, кому удалось вырваться из тесной сети моральных запретов страны, страдали от своих дурных поступков. Особенно было грустно, если оступалась женщина. Мужчина подвергался гораздо меньшему осуждению, и в некоторых случаях, когда было известно, что жена холодна или отказывается исполнять супружеские обязанности, скажем, по болезни, репутация мужчины только укреплялась от того, что он заводил себе любовницу. Но и на тот случай существовали определенные правила, которым следовало подчиняться, и главное — чтобы женщина не принадлежала к низшему классу.

— Послушай, — сказала Анита, не в силах отрицать внезапное сочувствие к желанию или капризу Пилар, заставивших женщину стремиться к обладанию Каса-Эсмеральда. — Мне не надо говорить с Эдвардом. Я решила. Твоя мать может купить дом. Он мне не нужен.

— Ты уверена?

Она заметила слегка циничный изгиб уголков рта Фелипе — еще один ключик к разгадке его характера. Анита понимала, что чуть ли не коллекционирует их и прячет где-то в секретном отделении своей памяти, чтобы потом вытащить, собрать все вместе и попытаться понять, «отчего он тикает».

Этот ключик дал понять Аните, что Фелипе относится с презрением к ее покорности. Ему не нужна была легкая победа, он презирал слабость и сам не делал поблажек. Он бы стал бороться с ее намерением превратить его дом в отель, но первым бы восхитился ее боевым духом.

Открыв новые черты в Фелипе, Анита открыла новое и в себе самой. Там, где дело касалось его, она утрачивала весь свой боевой пыл. Если бы это было в ее силах, она бы избавила его от всех шрамов, которые жизнь оставила в его душе, исправив все несправедливости. Ей очень хотелось, чтобы он был счастлив.

Однако как она могла испытывать подобные чувства, если все, что ему нравилось, его агрессивный подход к жизни, да и сам его образ жизни, вызывало у нее только отвращение?

Анита ощущала тревожащее чувство антипатии, когда находилась рядом с ним. Оно не было чем-то новым и возникло с самого начала их знакомства. Это чувство в то же время имело налет чего-то странного, необъяснимого, потому что Анита только недавно научилась распознавать его. Как мотылек, летящий к пламени и боящийся его, Анита все понимала, но находилась в счастливом неведении относительно того, какую боль может принести подобная травма. Если ей вообще приходило нечто подобное в голову, она представляла себе это как незначительный порез пальца, а не как страшный ожог, который оставляет рубцы слишком глубокие, чтобы их можно было потом исцелить.