— Привет, Фелипе, el valiente! — сказала она.

— Вам нравится меня так называть? — застенчиво спросил он.

— Что вы такого сделали, — размышляла она вслух, — чтобы заработать такой почетный титул?

— Лучше спросите, что я делаю. Боюсь, слава человека измеряется его настоящими делами.

— Я вам не верю! — На этот раз его брови поползли вверх. — Вы ничего не боитесь, — пояснила она. — Вы вытащили миссис Перриман из самолета?

— А что вам об этом известно?

— Рок сказал мне, что ее кресло было зажато и она ударилась головой. Вы ее вытащили?

— Да, — мрачно ответил он.

— А где Рок?

— Он пошел за помощью.

— А почему вы не пошли с ним?

— Оставить тут одну мою хромую уточку?

— А кто здесь еще есть?

— Никого.

— А Моника Перриман?

— О, да! — Анита проследила за невольным движением его подбородка и увидела лежащее невдалеке тело. Моника Перриман, спрятанная от ветра за огромным валуном, была накрыта пиджаком Фелипе. Анита тронула тонкий материал его рубашки, заметив, что и галстука на нем нет. Она отметила контраст между смуглой кожей у него на шее и ослепительной белизной рубашки; такой же белизной сверкали и его зубы.

— Наверное, миссис Перриман чувствует себя уютно и тепло в вашем пиджаке.

— Вам холодно?

— Нет, — соврала она.

— Как ваша лодыжка? Уже легче?

Анита посмотрела на свою лодыжку. Нога была аккуратно перевязана полоской бледно-серого цвета, на которой мерцали серебряные полумесяцы.

— Мой галстук был рад вам помочь! — Фелипе мрачно усмехнулся, увидев ее смущение.

— Кажется, от меня одни неудобства, сеньор… Извините, я не вполне разобрала вашу фамилию.

— Фелипе вполне сойдет, мисс Херст.

— Зовите меня Анитой.

— Анита — испанское имя.

— Конечно. Я наполовину испанка, по маме. Но я вам уже говорила.

— Вы сказали, что Лехенда родина вашей мамы. Человек вполне может родиться в стране, не относясь к коренной национальности. Как же дочери Испании удалось дать жизнь столь типично английскому созданию?

— Это самая большая печаль всей моей жизни. Может быть, природа исправит свое упущение, даровав мне типично испанских детей. Знаете, маленькой девочкой я часами предавалась скорби по поводу того, что унаследовала бледность своего отца-англичанина, а не черные мамины волосы и карие глаза. У нее были чудесные глаза — яркие и сияющие, и скрывали ее мысли за темным занавесом. Мои же — источник непоследовательности. Они отражают всю меня.

— Вы полагаете, что вы человек непоследовательный?

— Я прожила такую бесполезную жизнь, — заговорила Анита, раздумывая, не рассказывает ли она слишком много. Она никогда не была особенно сдержанной, но сейчас поняла — еще немного, и она раскроет душу перед этим мужчиной. Кажется, ей станет гораздо лучше, если найдется сочувствующий слушатель. А Фелипе оказался весьма сочувствующим, он слушал очень внимательно.

— Может быть, вам лучше пойти взглянуть на миссис Перриман? — настороженно спросила Анита.

— Я ничем не могу ей помочь.

— Глядя на то, как вы перебинтовали мне лодыжку, я поняла, что вы ничего не понимаете в медицине. Я просто подумала, может быть, она захотела бы немного поговорить с вами. Если, конечно, она не спит.

Молчание.

— Нет, она спит.

— Она сильно ранена? Кажется, она… — Анита задумчиво наморщила лоб. — Но если она спит, значит, ей не очень плохо.

— Уверяю вас, она ничего не чувствует.

Мысли Аниты путались после недавних событий, поэтому она поняла слова Фелипе буквально и даже ответила:

— Это хорошо! — Ее собственная лодыжка изрядно болела, кроме того, она продрогла до костей. И Анита подумала, что смогла бы поспать немного, если бы не так замерзла.

— Нам можно вернуться в самолет?

— Нет. Самолет взорвался вскоре после приземления. Что вы хотите?

— Свое пальто.

— А, так вы все-таки замерзли! Минуточку!

Ему потребовалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти до Моники. По возвращении он завернул ее в дорогой серый пиджак.

— Так лучше?

— Угу. Чудесно.

Ее непонимание длилось не более минуты. Потом она отдала пиджак обратно.

— Миссис Перриман он нужен больше, чем мне.

Анита не была совсем уж глупенькой и сейчас испуганно и вопросительно смотрела на Фелипе.

— Наденьте пиджак. Должен вам сказать, что Монике Перриман он совсем не нужен.

Анита вспомнила, что произошло с самолетом. Он лежал на хвосте, задрав нос высоко в воздух. Аните стало дурно.

— Я не могу его надеть. Не буду. Это все равно, что снять саван с мертвеца! — В ее голосе появилась неприятная резкость, а уголки губ опустились от отвращения вниз.

Фелипе ничего не ответил, продолжая протягивать ей пиджак. Анита понимала, что стало холодно, что она дрожит от пережитого шока и надо закутаться во что-нибудь теплое. Она понимала, что он может заставить ее сделать это силой, однако она настаивала на своем:

— Я не собираюсь это надевать. Если вы принудите меня к этому силой, я буду ненавидеть вас до самой смерти.

— Если вы не наденете пиджак, ваша смерть наступит очень скоро. Сейчас похолодало, а ночью станет еще холоднее. Ну, будьте же благоразумны!

Если бы в голосе Фелипе было хоть немного пренебрежительности, она продолжала бы упорствовать, но он отнесся к ее понятной брезгливости с умиротворяющим реализмом, и Анита позволила ему натянуть этот проклятый пиджак на ее плечи.

— Как вы можете быть таким бесчувственным? Это естественно! — Она стиснула кулаки, надеясь, что истерика не начнется. — Я разговаривала с ней. Мы пили чай и она рассказала мне такие вещи, о которых в обычных обстоятельствах ей бы и в голову не пришло говорить. Чай и разговоры она считала своим спасением. Теперь все кончено. Ей не придется принимать решение, потому что для нее все кончилось таким образом, какой она, слава Богу, и вообразить себе не могла. — Анита была в смятении и гневе. — Но почему, почему? — Боль усиливалась, и ее голос слабел. Она расстраивалась не только из-за Моники Перриман. Вчера они были еще не знакомы, а завтра Анита, может быть, не сможет вспомнить ее лицо. Она жалела всех, кому пришлось уйти до срока, и каждого, кто оставался, чтобы жить в одиночестве.

— Это ведь не первая ваша встреча со смертью, ведь так? — спросил Фелипе ласково, но проницательно.

— Да! — Ее нижняя губа задрожала, но глаза оставались мучительно сухими. — Моя мама болела, и она умерла. — Как одиноко звучали ее слова! Фелипе почувствовал, что она не может ничего к ним добавить, потому что боль была слишком пронзительной, и он обнял ее. Ее щека повернулась к нему в инстинктивном детском жесте — приласкаться, потом, словно смутившись своего порыва, Анита застыла в его объятиях, словно одеревенела. Но Фелипе почувствовал, что через какое-то время ее напряженное тело расслабилось.

— Вы очень тоскуете по своей маме, — сказал он. — Поэтому вы, наверное, и приехали сюда, чтобы быть поближе к ней?

— Чепуха! — как можно суше ответила она, смущенная тем, что оказалась столь незащищенной перед чужим человеком: ведь у нее не оказалось ни сил, ни опыта, чтобы справиться с ситуацией, в которой она оказалась впервые. — Конечно, мне хотелось побывать в тех местах, где она провела детство и юность. Любой девочке захотелось бы увидеть дом матери. Но не более того…

— Конечно, — согласился Филипе, странно посмотрев на Аниту — иронично и в то же время понимающе. Он догадался, в чем ее слабость — она сама себя не всегда понимала.

— Да к тому же это не остров моей мамы, — проворчала она.

— Это его южная засушливая оконечность, — ответил Фелипе. — И вам представилась уникальная возможность немного заглянуть вперед. В ближайшие годы, когда остров захватят коммерсанты, толпы туристов на автобусах будут отважно преодолевать опасные горные дороги, чтобы поглазеть на этот первозданный хаос.

— Коммерсанты на острове? — переспросила она.