Я сплю на чужих кроватях,

сижу на чужих стульях,

порой одет в привозное,

ставлю свои книги на чужие стеллажи, —

но свет

должен быть

собственного производства.

Поэтому я делаю витражи.

Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,

но крылья за моей спиной

работают как ветряки.

Свет не может быть купленным

или продажным.

Поэтому я делаю витражи.

Я прутья свариваю электросваркой.

В наших магазинах не достать сырья.

Я нашел тебя на свалке.

Но я заставлю тебя сиять.

Да будет свет в Тебе

молитвенный и кафедральный,

да будут сумерки как тамариск,

да будет свет

в малиновых Твоих подфарниках,

когда Ты в сумерках притормозишь.

Но тут мое хобби подменяется любовью.

Жизнь расколота? Не скажи!

За окнами пахнет средневековьем.

Поэтому я делаю витражи.

Человек на 60% из химикалиев,

на 40% из лжи и ржи...

Но на 1% из Микеланджело!

Поэтому я делаю витражи.

Но тут мое хобби занимается теософией.

Пузырьки внутри сколов

стоят, как боржом.

Прибью витраж на калитку тесовую.

Пусть лес исповедуется

пред витражом.

Но это уже касается жизни, а не искусства.

Жжет мои легкие эпоксидная смола.

Мне предлагали (по случаю)

елисеевскую люстру.

Спасибо. Мала.

Ко мне прицениваются барышники,

клюют обманутые стрижи.

В меня прицеливаются булыжники.

Поэтому я делаю витражи.

1975

Ностальгия по настоящему

Я не знаю, как остальные,

но я чувствую жесточайшую

не по прошлому ностальгию —

ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к Господу,

ну а доступ лишь к настоятелю —

так и я умоляю доступа

без посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,

или даже не я — другие.

Упаду на поляну — чувствую

по живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет,

но когда тебя обнимаю —

обнимаю с такой тоскою,

будто кто тебя отнимает.

Когда слышу тирады подленькие

оступившегося товарища,

я ищу не подобья — подлинника,

по нему грущу, настоящему.

Одиночества не искупит

в сад распахнутая столярка.

Я тоскую не по искусству,

задыхаюсь по-настоящему.

Все из пластика — даже рубища,

надоело жить очерково.

Нас с тобою не будет в будущем,

а церковка...

И когда мне хохочет в рожу

идиотствующая мафия,

говорю: «Идиоты — в прошлом.

В настоящем — рост понимания».

Хлещет черная вода из крана,

хлещет ржавая, настоявшаяся,

хлещет красная вода из крана,

я дождусь — пойдет настоящая.

Что прошло, то прошло. К лучшему.

Но прикусываю как тайну

ностальгию по настающему,

что настанет. Да не застану.

1975

Яблокопад

Я посетил художника после кончины

вместе с попутной местной чертовкой.

Комнаты были пустынны, как рамы,

что без картины.

Но из одной доносился Чайковский.

Припоминая пустые залы,

с гостьей высокой в афроприческе,

шел я, как черным воздушным шаром.

Из-под дверей приближался Чайковский.

Женщина в кресле сидела за дверью.

40 портретов ее окружали.

Мысль, что предшествовала творенью,

сделала знак, чтобы мы не мешали.

Как напряженна работа натурщицы!

Мольберты трудились над ней на треногах.

Я узнавал в их все новых конструкциях

характер мятущийся и одинокий —

то гвоздь, то три глаза, то штык трофейный,

как он любил ее в это время!

Не находила удовлетворенья

мысль, что предшествовала творенью.

Над батареею отопленья

крутился Чайковский, трактуемый Геной

Рождественским. Шар умолял его в небо

выпустить. В небе гроза набрякла.

Туча пахла, как мешок с яблоками.