Вольноотпущенник Времени восхищает его рабов.

Был день моего рождения. Чувствовалась духота.

Ночные персты сирени, протягиваясь с куста,

губкою в винном уксусе освежали наши уста.

Отец мой небесный, Время, испытывал на любовь.

Созвездье Быка горело. С низин подымался рев —

в деревне в хлеву от ящура живьем сжигали коров.

Отец мой небесный, Время, безумен Твой часослов!

На неподъемных веках стояли гири часов.

Пьяное эхо из темени кричало, ища коробок,

что Мария опять беременна, а мир опять не готов...

Вольноотпущенник Времени вербует ему рабов.

1975

Мужиковская весна

В. Солоухину

Не бабье лето — мужиковская весна.

Есть зимний дуб. Он зацветает позже.

Все отцвели. И не его вина,

что льнут к педалям красные сапожки

и воет скорость, перевключена.

В лесу проходят правила вожденья!

Ему годится в дочери она.

Цветут дубы. Ну, прямо наважденье!

Такая незаконная весна

шатает семьи, как землетрясенье.

Учись, его свобода и питомица!

Он твой кумир, опора и кремень...

Ты на его предельные спидометры

накрутишь свои первые км.

Цветы у дуба розовато-крем,

от их цветенья воздух проспиртованный.

Что будет с вами? Это возраст леса,

как говорит поэт — ребра и беса,

а повесть Евы не завершена...

На память в узелок сплети мизинец.

Прощай и благодарствуй, дуб-зиминец!

Сигналит мужиковская весна.

1975

Табуны одичания

Столбенею на мазутном полустанке.

К Севастополю несутся табуны —

мустанги,

одичавшие после войны.

Одичалый жеребец, чей дед контужен,

ну а бабушка гнедая оккупантка,

племенных кобыл уводит из конюшен.

Ну, мустанги!

Ну, мустанги! Кто разграбил сахар в чайных,

ассигнации слизнул в районном банке?

Рыщет банда долгогривая мустангов.

Одичание.

Одичали над чаирами ничейными

и шиповниками стали розы чайные.

Одновременно с приручением

происходит рост одичания.

Поглядите в глаза дочерние,

что за джунглевые в них чаянья?

В век всеобщего обучения —

частный рост одичания.

А у чалого мустанга жизнь отчаянна,

как прокормишься под вьюгами крещенскими?

Приручение — одичание —

истребление — воскрешение.

Отслужили лошадям панихиду.

Неминуемый гол. Штанга!

Жизнь принюхивается ехидно

музыкальной ноздрей мустанга.

Милый, милый смешной дуралей,

паровоз допотопный кончится,

оказалась его удалей

первозданная мустанговая конница!

Их отстреливают охотники

ради конской колбасы воровато.

Не хватает сейчас Дон Кихотов,

замещают их Россинанты.

Пейте крымское шампанское —

игристое, мускатное!

Не бейте крымских мустангов.

Скачите, мустанги!

1975

Черное ерничество

Когда спекулянты рыночные

прицениваются к Чюрлёнису,

поэты уходят в рыцари

черного ерничества.

Их самоубийственный вывод:

стать ядом во имя истины.

Пусть мир в отвращении вырвет,

а следовательно — очистится.

Но самое черное ерничество,

заботясь о человеке,

химической червоточиной

покрыло души и реки.

Но самые черные ерники

в белых воротничках,

не веря ни в Бога, ни в черта,

кричат о святых вещах.

Верю в черную истину,

верю в белую истину,

верю в истину синюю —

не верю в истину циника...

Мой бедный, бедный ерник!

Какие ж твои молитвы?

У лица дождевые дворники

машут опасной бритвой.

Тоска твою душу ест,

когда ты хохмишь у фрески,

где тащит страдалец крест:

«Христос на воскреснике».

Поэты — рыцари чина

Светлого Образа.

Да сгинет первопричина

черного ерничества!

1975