Но вот и Дот появилась в дверях — в халате и домашних туфлях, с лицом, еще затуманенным сном. С годами ее фигура стала расплываться. Сейчас она спросит, как спрашивала каждое утро уже более десятка лет подряд, пил ли он кофе, потом спросит, что ему хотелось бы съесть на завтрак. А он ответит «да» или «нет», «ничего» или «яйцо всмятку». Но сегодня ему не хотелось участвовать в этой беседе, потому что его сын снова собирался выставить себя последним дураком с этим недоделанным ящиком, и виноват в этом он — Малкольм. Прежде чем Дот успела что-либо сказать, он произнес:

— Так хочется, чтобы мне больше никогда ничего не приходилось есть!

Малкольм зажег сигарету, которую все передвигал из одного угла губ в другой, и вдруг, глядя, как белка то появляется из пробоины в корпусе яхты, то вновь исчезает в ней, обнаружил, что не помнит, что это за чувство такое — чувство голода. Даже более того, он не помнит, когда утратил это чувство — этот звериный аппетит, столь характерный для него двадцать или тридцать лет тому назад, причинявший ему такие страдания, если он не мог его удовлетворить. Он помнил, как испытывал это чувство на яхте, как, словно виноградины, проглатывал фаршированные пряностями яйца, жадно поглощал треугольнички сандвичей с рыбой — хлеб, только что из холодильника, был холодным и влажным, — запивая пивом из бесчисленных жестяных банок. Все еще испытывая чувство голода, он смотрел, как подпрыгивают в попутной струе бумажные тарелки и пустые жестянки, вода бурлит и пенится, и цвет у нее, как у посудных обмывков. Он долго смотрел, как уплывает мусор, сохраняя посередине аккуратную полосу, оставленную попутной струей. В те дни он никак не мог насытиться, умерить свой аппетит. В какой-то момент он перестал обращать на него внимание, как на привычную боль, а когда, позднее, вспомнил о нем, понял, что чувство голода исчезло.

Дот в дверях уже не было, а после трех затяжек сигаретой возобновилось стеснение у него в груди. Он раздавил сигарету в пепельнице на ножке, которую получил на юбилейном банкете в честь десятилетия Ассоциации полицейских Нью-Джерси, и сделал еще две затяжки — на сей раз из ингалятора. Вчера он затянулся сигаретным дымом четыре раза и только потом не мог дышать; на прошлой неделе ему удавалось выкурить полсигареты. Так ему доктора и говорили про эмфизему: ближе к концу она шагает очень быстро. Это с ним и происходит. Короче говоря, он, Малкольм, умирает.

Коллин вела фургон. Она любила выбираться из дому пораньше, росистое утро обещало новое начало. Сегодня вечером, еще до того, как отправятся спать, они с Тео будут материально вполне обеспечены.

— Это что, светофор у «Бутылки с пробкой»? — спросил Тео из-за пассажирского сиденья.

Он сидел, скорчившись, на стальном полу фургона, между фанерным ящиком и рулоном ковролина. Рулон был упакован в оберточную бумагу и согнут посередине, чтобы войти в задние двери фургона. А для Коллин запах свежераспиленной древесины и нового ковролина был как запах нового крыла, пристроенного к дому, как осуществление несбыточной мечты.

— Да, — ответила она. — Это у «Бутылки с пробкой».

Тео так хорошо все спланировал, что теперь чувствовал, где они находятся, хотя никак не мог этого видеть.

— Не забудь про детали плана, когда в парк направишься.

Коллин опустила на глаза темные очки. Руки в перчатках вспотели. Она свернула налево и проехала через первую парковку — у теннисных кортов, где уже играли какие-то люди. Потом рванула вверх по холму к следующей парковке — у площадки со столиками для пикников, где, как и предсказывал Тео, не было ни машин, ни людей, вообще ничего.

— Семь двенадцать, — произнес Тео. Его голос теперь, когда мотор был выключен, звучал гораздо ближе, словно ее собственный внутренний голос. — Три минуты на разминку, и не забудь запереть машину.

Коллин захлопнула дверь фургона и спрятала ключ с брелком бюро проката в застегивающийся на «молнию» карман тренировочной блузы; потом перегнулась в капот, растягивая подколенные сухожилия.

Уставилась на часы. Когда на дисплее высветилось 7.15, она сняла перчатки и засунула их за переднее колесо. Побарабанила ногтями по боку фургона, подавая сигнал Тео, и побежала трусцой назад, вниз по холму, к дороге номер 401. Движение на дороге показалось ей более интенсивным: богачи спешили на работу — серо-стальной «мерседес», белый «кадиллак» размером с хорошую яхту. Может, ей теперь уже больше не надо будет работать. А может, она все-таки станет работать. Во всяком случае, у нее появится выбор. А это очень важно. Год назад, когда она решила основать свое дело, продавая продукты «Гудлайф», у нее никакого выбора не было. Долги от провалов в бизнесе, кредитные карточки, больничные счета за лечение Тиффани накапливались день ото дня все больше. Она поставила себе цель — составить идеальную программу распространения продуктов «Гудлайф», которая гарантировала бы ей уже через восемь месяцев достижение статуса Мэйджести[6] — одного из главных советников президента компании. Для ошибки просто не оставалось места. Нельзя было расслабиться, невозможно было выстроить прочную передовую линию и спокойно, не торопясь наладить надежную сеть дистрибьюторов. Сегодняшний вечер даст ей возможность по-настоящему принять философию и программу действий «Гудлайф» — помощь себе через помощь другим. То есть если она сама сделает такой выбор.

Надо было пробежать еще два квартала по тротуару, прежде чем свернуть в переулок Карнеги-лейн. Коллин решила сегодня надеть розовый костюм для бега с собранными в резинку манжетами на запястьях и щиколотках. Слева на груди и на левом бедре виднелась едва заметная вышивка «Dior», воротник у блузы вполне консервативный, никакого напуска, никаких подкладных плеч. Среди множества ее костюмов этот казался самым подходящим — он вряд ли мог привлечь особое внимание. Он не слишком обтягивал фигуру и в самом деле был вполне обыкновенным. Надо признать, фигура у нее все еще очень хороша для сорокапятилетней матери двоих детей. Лицо все еще молодо, волосы сохранили свой естественный цвет — она ведь натуральная блондинка, никогда их не красит, только чуть завивает, делая перманент, и они волнами падают назад, достаточно длинные, чтобы можно было укладывать их в элегантную высокую прическу или носить распущенными, например, придерживая их теплыми наушниками, когда катаешься на лыжах.

Философия «Гудлайф» научила ее думать о доходах и измерять их не цифрами, что стоят на долларовых бумажках, а тем, что на эти доллары можно приобрести. Она думала о том, что можно будет оплатить обучение Брука в колледже, о будущем Брука. Она думала о том, что можно будет возобновить лечение Тиффани. Она думала о том, насколько легче станет ее замужняя жизнь, все прожитые годы — двадцать пять лет! — тяжко обремененная долгами. Коллин свернула за угол Карнеги-лейн и легко побежала вверх по склону небольшого холма.

Угловые участки на дороге номер 401 были благоустроены в «натуральном» стиле: ограду из кедровых планок увивал плющ, густые кусты живой изгороди буйно разрослись. Когда Коллин подбегала к вершине холма, шум машин с главной дороги был почти не слышен — его заглушало непрерывное журчание воды из автоматических дождевателей. Лучи низкого еще солнца нащупывали путь сквозь гущу деревьев, пронизывали туманную морось, поднимавшуюся из отверстий невидимых, спрятанных в зеленом ковре травы дождевателей, и перекидывали радуги над свежим асфальтом вьющегося по холму переулка. Вот это был вид!

Коллин проверила время — 7.19. Тео рассчитал, что до начала подъездной аллеи ей понадобится шесть минут, и по ее собственным расчетам — один поворот дороги прямо перед ней, а потом еще один — точно так и должно получиться. Она побежала дальше вдоль тротуара, огибая полукружия воды, брызгавшей за бордюр.

Большинство домов на Карнеги-лейн были невидимы с улицы. Длинные подъездные аллеи вились под деревьями, которые казались подлинными — не высаженными специально, а теми, что росли здесь еще до того, как были построены дома. Через несколько недель, когда их листва станет гуще, дома совершенно скроются от чужих глаз за этими естественными кронами — так уютно, так интимно…