В первый раз тот пришел к брату как к старосте вагона с каким-то поручением от начальника штаба Веритеева.

«И у этих штаб… начальники штаба! — презрительно подумал Терехов, стараясь при этом не показываться на глаза знакомому парню, хотя тот больше глазеет не на него и не на Константина, а на Веронику, весело болтавшую о чем-то с Сонечкой Клетской. — Придет час, и мы с такими „штабными“ поговорим на языке свинца!»

Уже тогда этот первый приход Антошки напугал Терехова, показался ему опасным: а если парень узнал? Узнал — и приведет с собой начальника штаба?

Однако никто в тот тревожный час сюда не явился. Зато некоторое время спустя Антошка появился снова — пришел с младшей дочерью Клетского Катенькой «просто так». Терехов едва успел залезть на верхние нары и сделать вид, что занят в своем углу пересмотром вещей.

Парень пробыл в вагоне чуть ли не полчаса, весело болтая с девчонками Клетского, но явно интересуясь и Вероникой, которая время от времени прогуливалась мимо дверей вагона в сопровождении инженера Свибульского и Константина Головина — этот с пафосом читал какие-то стишки невнимательно слушавшим его спутникам, явно занятым больше друг другом. Терехову стало уже казаться, что веселой болтовне на нижних нарах не будет конца. От напряженной позы тело задеревенело, невыносимо хотелось спрыгнуть вниз и размяться, когда наконец-то вдоль всего состава, как это делалось каждый раз перед отправкой, понеслось:

— По ваго-о-о-нам! — и младшему Головину пришлось сматываться, как он выразился, к своим…

Поняв, что это не последнее появление опасного парня в вагоне, где царствует Вероника, что парень не столько из-за Катеньки, сколько, похоже, из-за эффектной Пламенецкой будет ходить теперь сюда постоянно, да еще как-нибудь останется здесь на большой перегон, и тогда хочешь не хочешь, но покажешься ему на глаза, а глаза у этого комсорыльца остры, как шильца: взглянет и узнает.

И штабс-капитан решил: судьбу испытывать не только глупо, но и опасно. На следующей же остановке он перешел в вагон «рыжиков»…

Но и здесь оказался один из тех, кого били бабы возле монастыря. В первую минуту, увидев Фильку в дверях, Терехов трусливо заколебался: не нырнуть ли сразу под вагон и, плюнув на все, не попробовать ли добраться в Сибирь в любом попутном составе?

Но не успел он додумать тревожную мысль, как парень решил все за него сам:

— К нам? Новенький? Слава богу! А то тут с этими, — Филька кивнул в глубину вагона, где что-то гундели «рыжики», — и до Сибири не доедешь, сдохнешь с тоски!..

В тот час, когда старухи били его вместе с другими ребятами возле Николо-Угрешского монастыря, Филька так был занят собственной обороной, что даже и не заметил Терехова-«послушника», с усмешкой наблюдавшего за их избиением от монастырских ворот. Поэтому у него не появилось даже тени подозрения, когда Константин Головин, по согласию с Малкиным, привел в их вагон этого молчаливого, казалось, отрешенного от всего, что творится вокруг, обросшего небольшой, но окладистой бородкой, нового человека. Наоборот, Филька даже одобрил, как он выразился, этот вполне классовый шаг.

— Чего с той интеллигенцией коптиться? — говорил он, помогая Терехову устроиться на верхних нарах возле себя. — Я бы, к примеру, и часу у них не пробыл: скукота! То ли дело у нас: народ рабочий, свой. Если бы только не эти, — он кивал в сторону «рыжиков». — Да черт с ними, пусть гундят. Главное, брат, живи — не теряйся! Согласен со мной? Конечно, если бы вот побольше насчет жратвы…

Филька красноречиво тискал пустое брюхо, качал головой:

— Оно бы, конечно, лучше. Однако же как-нибудь. В Сибири наверстаем…

Поддавшись охватившему всех азарту — первым выскочить из вагона на очередной остановке, первым же обменять что-нибудь из взятого с собой барахла на еду и здесь же, возле бабьих торговых рядов, съесть обмененное, да так, чтобы «за ушами трещало», Филька в первые две недели «профукал» все, на что рассчитывал прожить до самой Сибири. Куски драгоценного плюша не в счет: эти заветные. Они — на муку. На сибирскую крупчатку для дома. А в пузе — с каждым днем все алее «кишка кишке кукиш кажет». При этом — не просто просит еды, а воет о ней: «Давай… доставай… скорее!»

Легко им, кишкам, вопить — достань! Бабы на полустанках, а особенно на крупных станциях, поумнели, видали и не таких: у этих не украдешь. Следят за каждым голодным во все глаза. Свои горшки да ведра с капустой, картошкой, с мясом да пирожками — только что не обнимают, когда начнешь притираться ближе. Ну, иногда хоть иди с протянутой рукой как нищий…

Хорошо еще, что у сестры Клавки с Зинкой Головиной, ехавших в середине состава, можно чем-нибудь разживиться: у этих то хлеб с молоком, то кусок вареного мяса. «И откуда оно у них? — дивился Филька, впрочем, не очень вдаваясь в поиски ответа на свой вопрос. — Чего-то все шепчутся, все чего-то скрывают. Обе — тощие пигалицы. Наверно, мало едят, вот еда у них и остается…»

Время от времени подкармливал едущих в эшелоне и старательный Иван Амелин. Уехав на попутном составе вперед, он организовывал на больших станциях обед из капустных щей и каши или выдачу продуктов сухим пайком. Как-то даже каждому досталось по паре яиц. Старосты с добровольными помощниками, среди которых, конечно, сразу же оказался и Филька, долго разносили по вагонам ящики и корзины с драгоценным грузом. Не скрывая довольной улыбки, Иван Амелин каждого из них напутствовал возле раздаточного вагона:

— Осторожно, ребята! Чтобы ни одного битого! Такая-то благодать…

Все в тот день предвкушали чуть ли не пирование, пока не выяснилось, что яйца порченые, есть их нельзя. В теплушке «рыжиков» Игнат Сухорукий кричал, суя к носу старосты Малкина воняющие яйца:

— Скажи своим воротилам, что за такие харчи мы в Сибири много работать не будем, предупреждаю наперед! Так-то вонять мы сами умеем…

Медлительный и спокойный Малкин терпеливо отводил длинную руку Игната:

— Я тебе не вестовой, чтобы передавать всякую дурость. Пойди да скажи сам. А не хочешь есть яйцо, возьми да выбрось. И мне ведь не лучше попалось…

Тихий, робкий Фрол Кобяков огорченно вертел в руках воняющий котелок:

— Мисочку всю испортил, вот беда! Теперь и чаю вскипятить не в чем…

А когда совсем стемнело и эшелон уже тронулся в путь, кто-то успел влепить в двери распорядительной горсть тухлых яиц. Они мокро щелкнули и разбрызнулись по стене, наполнив теплушку вонью. Вытирая измазанную зеленоватыми брызгами щеку, кладовщик равнодушно сказал своему помощнику:

— Бьют в голову Амелина, а попадают в мою! — и выглянул за дверь.

За вагоном никого уже не было. Сзади гудела в темноте станция, набитая голодными оборванными людьми из других эшелонов. Над тусклыми огнями станционных фонарей недвижно висело звездное небо. Теплый, еще не успевший остыть после дневного зноя ветер доносил запахи свежей степной травы. Из вагонов, навстречу ему, вырывались то бойкие, то протяжные и печальные песни. Состав двигался, убыстряя движение, а ночь, уже успевшая созреть на востоке, втягивала его в себя, как в огромный длинный тоннель…

Для голодного Фильки каждый такой несчастный день становился серьезным испытанием. И вдруг однажды, когда уже просто не оставалось терпения вынужденно поститься, прямо хоть налетай в открытую и хватай, — он краем уха услышал возле пристанционных торговых рядов озабоченный разговор.

— С этим просто беда! — говорила одна из баб. — Хоть сама из чего-ничего, а сделай! Давно уж девку пора крестить, а крестиков нету!

— И не скажи! — ответила ей другая. — Будто не християне!

Филька радостно дрогнул: батюшки-святы! О крестиках-то он и забыл! Как сунул их еще в день отъезда на нарах под изголовье, так ни разу не вспомнил. А тут вон, гляди ты…

Он торопливо шагнул к уставленному едой торговому ряду, и все еще не очень веря, что бабы толкуют именно о церковных крестиках, спросил:

— Каких это крестиков у вас нет?

— А тебе зачем? — подозрительно ответила крайняя баба.