— Из-за тебя они ссорятся. Токто, ты нехорошо поступил, — говорил старик Чонгиаки.

— Не я виноват, смотри на них, какие у них сердитые глаза, будто две рыси встретились над мертвой косулей и не могут разделить добычу.

Длиннолицый спокойно отобрал шкурки, повертел перед носом, подул и сказал:

— Тебе надо было сразу эти шкурки показать. За них я хорошо заплачу и тех плохих соболей возьму.

— Охотник, я первый взял этих соболей, я дороже заплачу! — завопил второй торговец.

— Чего вы ссоритесь, вы же вместе ездите по Амуру, одно у вас дело? Чего ссоритесь? Если мы на охоте так ссорились бы, то не поймали бы ни одного соболя.

У Токто кружилась голова, и ему хотелось говорить без конца только о хорошем, помирить этих неразумных торговцев, внушить им, что дружба — это великое сокровище людское и ею надо дорожить.

— Ты умный человек, Токто, так, кажется, тебя зовут, — сказал длиннолицый торговец. — Мы не ссоримся, мы но можем ссориться, потому что вместе ездим. Мы одна компания, нам нечего делить. Эти шкурки, если будут у меня, будут сохраннее.

Токто продал длиннолицему все двенадцать соболей, погрузил на нарту мешочки муки, чуть больше пудовых, мешочки крупы, сахару, куски материи, водку и отвез домой. Потом он вернулся с Потой и продолжал гулять с другими охотниками. Торговцы по-прежнему угощали полоканцев, ставили один подогретый кувшинчик за другим. Охотники быстро пьянели и, не разобравшись ни в ценах товаров, ни в своих соболях, брали то, что давали торговцы.

— Вы честные люди, очень щедрые, ничего не жалеете для друзей, — льстили торговцы, — Мы теперь друзья, будем дружить, пока в наших глазах не померкнет солнце.

— Будем! Будем!

— Приезжайте к нам в следующем году!

— Водки везите побольше.

Охотники уходили домой и возвращались к Чонгиаки с лучшими соболями, которых берегли, чтобы расплатиться с болоньским торговцем. Токто тоже принес соболя за себя и за Поту. А Чонгиаки расхвастался своими шкурками, вытащил меховой мешок и стал показывать лучших соболей, черно-бурую лису.

— Нынче я заткну глотку У, расплачусь с долгами и больше не буду у него покупать, — горланил он, — вот у меня друг появился, он будет ко мне приезжать, я только ему буду продавать своих соболей. Правда, друг?

— Правильно, правильно, Чонгиаки, — кивал головой китаец, подливая в чашечку водку.

— Мы тоже не будем связываться с У, мы тоже с тобой будем в дружбе, — заявили и другие охотники.

Токто тоже обещал впредь продавать свою добычу только длиннолицему китайцу и обнимался с ним в знак дружбы. Он не помнил, как ушел домой, как уснул на нарах у Кэкэчэ. Оба и Кэкэчэ перетащили его на свое место и уложили спать. Пота приполз на четвереньках, просил у кого-то соболя, чтобы одарить китайцев, чтобы на их щедрость ответить еще большей щедростью.

На следующий день рано утром торговцы уезжали на Амур. Нарты их были пусты, если не считать легких, туго набитых пушниной мешков.

— Приезжайте в следующую зиму! Только вам продавать будем!

Охотники толпились возле нарт, молодые выводили упряжки на дорогу, держали собак за постромки, чтобы те не запутались в них.

— Прощайте, прощайте, добрые друзья! — отвечал длиннолицый китаец. — Вы щедрые люди! Спасибо тебе, Чонгиаки, я тебя не забуду, друг. Не забуду твою щедрость.

— Это ты, друг, щедрый, столько всякого товару оставил, столько водки оставил. Спасибо тебе! — кричал в ответ Чонгиаки. — Сегодня буду пить за твое благополучное возвращение домой!

Упряжки одна за другой скрылись за поворотом реки, и охотники стали расходиться.

— Токто, Пота, идите ко мне, за здоровье моего друга будем сегодня пить, — сказал Чонгиаки.

В этот день опять продолжалась попойка, и опять все стойбище было пьяно. А когда после продолжительной попойки охотники пришли в себя, многие недосчитались своих соболей. Больше всех пострадал Чонгиаки, он нашел меховой мешок совершенно пустым.

— Где наши соболи? — спросил он у сына, Гокчоа.

— Не знаю, ты же их отдавал китайцу.

— Как отдавал?

— Обыкновенно. Ты соболей отдавал, а он оставил тебе весь остаток товара.

Чонгиаки пытался припомнить, но затуманенная водкой голова ничего не соображала.

— Выходит, он обманул меня?

— Не знаю, я сам плохо помню. Он оставил свой товар.

— У нас много было пушнины, он обманул нас.

Чонгиаки вышел из фанзы на свежий воздух и сам не заметил, как очутился возле фанзы Токто. Он вошел.

— Токто, неправ был я, я думал, на свете нет человека хуже Дарако, а теперь знаю — есть люди намного хуже его. Торговцы — это самый плохой народ! Ну, обожди, длиннолицая росомаха, встретишься ты мне!

— Не угрожай, дака, не встретишь ты его больше, — сказал Токто. — Чего теперь ругаться? Задним умом не живут на земле — сами виноваты. Я тоже отдал много соболей.

После шумных попоек в Полокане наступили будничные тихие дни, мужчины занялись рыбной ловлей, некоторые ушли гонять косуль, и в стойбище всегда были в достатке свежее мясо и рыба. На исходе был март, а из тайги все еще не вернулись Пэсу Киле со старшим сыном Пора. В Полокане забеспокоились: никогда охотники не задерживались в тайге так долго. Сыновья Пэсу Годо и Молкочо собрались идти на розыски отца и брата, к ним присоединились Токто, Пота и Гокчоа.

Несколько дней охотники пробирались к месту охоты Пэсу, шли они с полночи до полудня, пока снег не начинал проваливаться под лыжами. У Пэсу, после того как он уступил один участок Поте, оставались два небольших участка — на один из них он отправил Годо с Молкочо, а сам ушел с Порой на другой, дальний. Этот его участок соприкасался с охотничьим угодьем тунгусов.

Годо бывал в тех местах и уверенно вел своих спутников. Ключ, на котором должна стоять аонга Пэсу, был исполосован старыми лыжными следами. Охотники наткнулись на два самострела, и если бы не природная осторожность, то кто-нибудь из них получил бы ранение в ногу.

Старые, выступавшие из-под тающего снега следы, неснятые самострелы на соболиных тропах подтверждали, что с охотниками что-то случилось, теперь надо было разыскать зимник, чтобы обо всем разузнать.

Зимник нашли по старым следам. Хвойная аонга под толстым слоем снега возвышалась как сугроб. Вокруг стояли высокие черные кедры, ключ по-весеннему звенел подо льдом, синички пищали на тонких ветвях клонов, дятлы перелетали с дерева на дерево в поисках пищи. Токто подошел к зимнику, обошел кругом, тщательно осмотрел следы.

— Последний раз выходили из зимника дня три-четыре назад, — сказал он. Молодые охотники тоже нагнулись над следами и согласились с Токто. — Старики говорят, когда в тайге в зимнике случается несчастье — не надо входить в зимник, — продолжал Токто.

— Что же делать? Мы должны знать, что с ними, — сказал Годо. — Может, они живы.

— Дака! Дака! — закричал Токто. Из зимника никто не ответил.

— Ама! Ама! — закричали Годо с Молкочо. — Ага! Ага! Откликнитесь!

В зимнике стояла тишина. Охотники переминались с ноги на ногу. Годо с Молкочо плакали.

— Ама! Ама! Вы живы?

Тайга отвечала протяжно и долго, на все лады повторяя интонацию голосов кричавших, она будто издевалась над людским горем.

Охотники все еще надеялись услышать ответ, Годо и Молкочо подошли к входу и прислушались. Зимник молчал.

— Что делать? Что делать? Я должен знать, что с ними, — повторял Годо.

Гокчоа с Потой разожгли костер неподалеку от зимника, поставили чайник.

— Нельзя входить в зимник, старики всегда строго запрещают входить, — повторил Токто. — В таких случаях заваливают аонгу и уходят.

— Нет, я должен знать, что случилось с отцом и братом, — твердо проговорил Годо.

— Тише! — Молкочо поднял руку и, почти засунув голову в зимник, замер. Годо оттолкнул его, открыл вход в зимник и зашел. Он постоял немного, привыкая к полумраку зимника, потом осмотрелся. С правой и с левой стороны от очага лежали брат с отцом. Годо не разглядел лица лежавших, шагнул в правую сторону и тут же отступил в испуге.