Человек, лежавший перед ним, пошевелил рукой и еле слышно простонал. Годо встал на колени и увидел изуродованное незнакомое лицо.

— Старших всегда слушайся, Годо, — прошептал лежавший. — Я, твой отец, говорю тебе… уходи отсюда… уходи… не прикасайся ко мне…

— Нет, отец! Я не уйду, я тебя спасу! — ответил Годо.

Молкочо заполз вслед за братом. К зимнику подбежали Токто, Пота и Гокчоа.

— Уходите…

Но Годо не слушал отца, он вышел из зимника, налил из чайника теплую воду в свою кружку и поднес отцу. Пэсу отстранил кружку слабой рукой.

— Уходите… как отец говорю… уходи, — с горечью простонал Иэсу. — Брат ваш умер… Здесь больные тунгусы были, умирали… от них мы… Слушайтесь Токто, уходите… быстрее завалите зимник и уходите…

Токто взял за ворот халата Молкочо и выволок его из зимника, потом таким же путем Годо.

— Это смерть, надо бежать отсюда! — крикнул Токто.

Он навалился на хвойные стены, и зимник рухнул, из-под хвои раздался долгий, надрывный стон. Годо с Молкочо зарыдали и повалились на мокрый, пахнущий весной снег.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гости разошлись. Холгитон лег на постель, закурил. Супчуки вымыла посуду, потушила жирник и легла рядом.

— Ты слышал, русский доктор спас умирающего мальчика? — спросила она.

— Слышал. Об этом по всему Амуру говорят, — ответил муж.

— У трех старушек он вылечил глаза, теперь они видят, как видели в молодости. Все шепотом говорят, что русский доктор быстрее вылечивает, чем шаман. Говорят, если бы русский приехал раньше, то не умерли бы дети. Жалко ребятишек. Я много плакала.

— Ты не можешь не плакать.

— Жалко ведь, будто свои…

— Опять о ребенке заговоришь?

— Что же делать? Своего хочу заиметь. Стыдно мне, одна я детей не имею, выходит, я не такая, как все. Смеются уже надо мной.

«И надо мной, наверно, посмеиваются. Что будет, если вдруг Супчуки сбежит от меня да людям расскажет обо мне?» — подумал Холгитон и обнял жену.

— Ничего, Супчу, хорошо будем жить, — сказал он, — Ребенок будет у нас, ребенка мы возьмем у кого-нибудь из родственников, может, сироту разыщем. Будет у тебя ребенок. А завтра поедем в Малмыж, разменяем соболей на продукты, тебе возьмем материал на халаты, хочешь — на два халата, захочешь — на три. Поедем вместе. Другие жены будут завидовать тебе, они никогда не ездят с мужьями, не бывают в лавке торговца, а ты побываешь, сама выберешь себе на халаты.

Холгитон говорил еще долго, и чем больше говорил, тем приятнее становилось ему самому, и стало казаться, что он уж не такой плохой муж. Кто из няргинских охотников может похвалиться своим добрым отношением к жене? Пожалуй, никто.

Супчуки сопела у него на груди и молчала. Холгитону казалось, что она тоже счастлива, что имеет такого сердечного, любящего мужа.

— Ребенок будет, Супчу, будет. Ты будешь матерью, а я отцом. Завтра поедем в Малмыж, красивые халаты ты потом сошьешь. Все тебе завидуют, все.

Утром, когда весеннее веселое солнце поднялось над тонкими, словно ощипанными, тальниками, Холгитон запряг упряжку собак, посадил за собой Супчуки и выехал из Нярги. Сразу вслед за ним пустил упряжку и Ганга.

Собаки легко тащили нарту по подмерзшей дороге, пускались вскачь, заметив впереди ворон, шагавших между торосами там, где Пиапон с малмыжцами забрасывал невод.

Холгитон миновал скалу Голова, другую скалу, с раздробленной молнией вершиной, и огибал мыс, за которым должен был показаться Малмыж, когда впереди показались две тяжело нагруженные упряжки. Собаки рванулись и помчались навстречу нартам.

— Это, наверно, русские сами к нам едут, — предположила Супчуки.

Холгитон приготовил тормоз — толстую палку с железным наконечником. Нарты быстро сходились, собаки с лаем рвались вперед. Холгитон затормозил, нарта, подпрыгивая, прокатилась несколько саженей и остановилась. Супчуки соскочила, подбежала к вожаку и отвела его в сторону. Встречная нарта тоже остановилась, с нее поднялся среднего роста человек в меховой шубе, шапке и в унтах. Это был болоньский торговец У. Он подошел к Холгитону, поздоровался и спросил:

— В Болонь едешь?

— Нет, в Малмыж, — ответил Холгитон.

Подошел Ганга.

— Ты тоже к русским едешь? — спросил его китаец.

— Да, да, к друзьям в гости едем, — осклабился Ганга.

— К друзьям, говоришь, а сам за пазухой соболей везешь.

Ганга все скалил зубы и растерянно кивал головой.

— Сперва долг возвратите, не могу я долго ждать, — жестко сказал торговец, но тут же переменил тон: — Холодно сегодня, быстрее бы доехать до Нярги, там согрелись бы. Может, вернетесь, у меня есть то, за чем вы едете в Малмыж.

Холгитон молча ухватился за передок нарты и повернул ее назад в Нярги.

— Садись, Супчуки, домой поедем, — сказал он. Торговец сел на свое место и погнал собак вслед за нартой Ганги. Отдохнувшие сильные собаки легко потащили тяжелую нарту. Китаец раньше всегда останавливался в доме Гаодаги, но теперь решил переночевать у Холгитона. Холгитон с Гангой помогли погонщику накормить собак, перетаскать груз в фанзу. Пришли на помощь и Гаодага с Чэмчой.

— Чего же ты, У, у меня не остановился? — обиделся Гаодага. — Дорогу в мой дом забыл?

— Не обижайся, Гаодага, должен я когда-нибудь уважить фанзу Холгитона? — ответил торговец. — Как-никак он старшинка, дянгиан.

Такими словами но извинишься — это знал торговец, он нарушил нанайский закон гостеприимства: если раньше, останавливался в доме Гаодаги, то всегда должен останавливаться только у него.

— Мой дом не опоганен, грязных женщин нет, а ты все же мимо проезжаешь. Оскорбил ты меня, — повторял Гаодага.

— Ничего, Гаодага, ничего, сейчас мы выпьем за нашу встречу, и твое сердце смягчится.

Торговец вытащил три медных кувшинчика и стал разогревать водку. Начали выпивать. Отвыкшие от водки за зиму охотники быстро опьянели и после полудня уснули на нарах. Торговец сидел за низким столиком и курил трубку. Он был доволен услышанным, опьяневшие охотники, разоткровенничавшись, сообщили, кто сколько соболей поймал, у кого сколько кабарожьей струи; узнал он и о преступлении Пиапона, кто-то сказал, что Пиапон сам взял из амбара большого дома невод. Торговец обдумывал теперь, как ему выманить у охотников всю их добычу, как наказать гордого Пиапона за осеннее оскорбление.

На улице залаяли собаки, закричали мальчишки — вернулся Баоса с сыновьями. Торговец вышел на улицу, издали понаблюдал, как суетились женщины и ребятишки возле большого дома, и вернулся в фанзу. Он еще долго сидел за низеньким столиком и мысленно следил за Баосой: вот Баоса с сыновьями прячет таежное снаряжение в охотничьем амбаре, берестяные сундучки с одеждой в одном углу, охапки самострелов — в другом, копья и разные ловушки отдельно; старик сходит с амбара, идет домой, открывает дверь, заходит, бросается на колени перед Гуси-Тора…

Торговец подождал еще несколько минут, прихватил водку и пошел в гости в большой дом. Как всегда после возвращения охотников, в большом доме собрались многочисленные гости, суетились женщины, приготавливая еду, ребятишки хвастались полученными в подарок стрелами и луками, мужчины важно восседали на нарах, вспоминали охоту.

Баоса сидел на своем месте и оживленно беседовал с соседями. Увидев китайца в дверях, он по-юношески соскочил с нар, подбежал к нему.

— Здравствуй, здравствуй, У, проходи, будь гостем, — говорил он. — Агоака, подай трубку.

Баоса суетился как никогда, и это поразило торговца.

«Он помолодел, посвежел, — подумал он, разглядывая Баосу. — Вон какие тугие стали щеки, глаза не те, злобы нет в них. Тайга его омолаживает. Что это за тайга такая, почему оттуда эти охотники возвращаются такими бодрыми?»

— У тебя, старик, вижу, удачная охота была, — сказал торговец.

— Удачная или неудачная — это не твое дело, — отрезал Баоса.

— Я говорю это потому, что ты веселый, бодрый.