— Зачем тебе шприц? — удивился я.

— Какая тебе разница? Одолжи мне один, вон у тебя их сколько.

— А размер?

— Чем больше, тем лучше. Если он даже с дефектом — не страшно.

У меня как раз нашелся один такой, с отколотым краем, на двадцать кубиков, им все равно нельзя было пользоваться.

— Что ты собираешься с ним делать? — снова спросил я.

Возмущенный моей бестактностью, Чезаре бросил на меня сердитый взгляд. Он сказал, что это его проблемы, что есть у него одна задумка, но ее еще надо проверить, и пока не закончится эксперимент, рано говорить о чем-либо; меня это в любом случае не касается, так что нечего совать нос в его дела.

Но тайна шприца скоро прояснилась. От безделья в Старых Дорогах все только и делали, что сплетничали и следили, кто чем занимается. Вскоре после визита Чезаре в санчасть монахиня Летиция заметила, как он, набрав в ведро воды, направился в сторону леса; Стеллина видела его уже в лесу: он сидел на земле с ведром между ног и разложенными веером рыбами, которых он «как будто кормил»; наконец, Ровати, конкурент Чезаре, встретил его в деревне. Чезаре был без ведра, со связкой рыбы, но рыба у него была не плоская, как обычно, а толстая, твердая, почти круглая.

Как часто бывает со многими научными открытиями, идея со шприцем возникла у Чезаре не сама по себе; ее подсказал случай. За несколько дней до этого он выменял в деревне на рыбу живую курицу. В Красный дом он вернулся уверенный, что совершил выгодную сделку. Еще бы, всего за двух рыбин ему дали прекрасную курочку — не очень молодую, правда, и слегка вялую, зато большую и толстую. Но после того как курица была зарезана и ощипана, стало заметно, что с ней не все в порядке: ее огромный живот перекосился на одну сторону, а в нем что-то перекатывалось. Это что-то было большое, подвижное, мягкое, но на яйца не похожее. Оказалось, у курицы большая, наполненная жидкостью киста.

Чезаре, конечно, не захотел оставаться внакладе и перепродал курицу самому бухгалтеру Рови, причем с выгодой для себя. Но потом, как герой Стендаля, задумался: а почему не попытаться подражать природе? Почему не провести опыт с теми же рыбами?

Сначала он заливал воду через вставленную в рыбий рот соломинку, но вода выливалась обратно. Тогда он подумал о шприце. С помощью этого инструмента ему удалось достичь великолепных результатов, но не сразу, а после целого ряда экспериментов. Чезаре понял: все зависит от того, куда делается инъекция. В одних случаях вода сразу же вытекает, в других задерживается, но ненадолго, и только в третьем случае остается в рыбе. Проведя с помощью перочинного ножа не одно вскрытие, Чезаре пришел к выводу, что самый надежный способ — впрыскивать воду в воздушный пузырь.

Рыба, обработанная таким способом, становилась тяжелее на двадцать-тридцать процентов и приобретала более внушительный вид. Правда, дважды одним и тем же клиентам подобный товар не продашь, зато можно всучить русским демобилизованным солдатам, которые идут по шоссе на восток и обнаружат обман за много километров от места покупки.

Но однажды Чезаре вернулся без рыбы, без денег и без продуктов. На нем лица не было.

— Попал в переплет, — кратко объяснил он.

Два дня из него нельзя было вытянуть ни слова; раздраженный, колючий, как дикобраз, он лежал на нарах, вставая только поесть. Похоже, с ним действительно произошла какая-то из ряда вон выходящая история.

Он рассказал мне ее позже, попросив не распространяться об услышанном, иначе его профессиональный авторитет будет подорван. Чезаре всем говорил, что рыбу у него отнял какой-то бешеный русский, но это была неправда. На самом деле, признался он, рыбу он подарил, потому что ему стал стыдно.

Дело было так. Чтобы не встретить клиентов, однажды уже попавшихся на его удочку, он в тот день отправился не по шоссе, а свернул на тропинку, ведущую в лес. Пройдя несколько сот метров, он увидел одинокий дом, вернее, времянку из листового железа и камней. Рядом стояла худая женщина в черном, на пороге сидели трое бледных детей. Чезаре подошел и предложил женщине купить рыбу. Женщина знаками объяснила ему, что она бы с удовольствием купила, но ей нечем заплатить за нее и не на что обменять, ее дети уже два дня ничего не ели. Она ввела его в хибару, и он увидел, что там нет ничего, только куча соломы, как в собачьей конуре.

Дети смотрели на него такими глазами, что Чезаре бросил рыбу на землю и бежал, как вор с места преступления.

В Красном доме, где, точно в замке с привидениями, на каждом шагу нас подстерегали тайны и неожиданности, мы провели два долгих месяца — с 15 июля до 15 сентября.

Это были достаточно благополучные месяцы, если не считать безделья и неотступной тоски по дому. Ностальгия — страдание хрупкое и деликатное; оно интимнее, человечнее всех других, пережитых нами за это время страданий, таких, как голод, холод, страх, лишения, болезни. Но эта чистая, возвышенная душевная боль не оставляет тебя ни на минуту, подчиняет себе все твои мысли, не дает покоя.

Может быть, поэтому многих так притягивал к себе лес за Красным домом. Тех, кто искал одиночества, он награждал этим бесценным даром, ведь мы так долго были его лишены! Кому-то он напоминал другие леса, другие моменты одиночества из прошлой жизни, а для кого-то, наоборот, его торжественная первозданная суровость была внове, завораживала неизвестностью.

К северу от Красного дома, по другую сторону шоссе местность выглядела не очень мрачно: ельники, болота, перелески, поляны с чистым мелким песком, тут и там извилистые тропки, указывающие на жилье где-то вдалеке. Но если идти на юг, уже через несколько сотен метров от Красного дома все следы человека терялись. Да не только человека, а какой бы то ни было жизни вообще, если не считать неожиданно промелькнувшей белки или свернувшегося на гнилом пне ужа. Ни тропинки, ни просеки, ничего, лишь тишина, пустынность и деревья, деревья, куда ни посмотришь. Светлые стволы берез, красно-коричневые стволы елей тянутся вверх, закрывают небо, а под ногами слой прошлогодних листьев и иголок, густой подлесок по пояс.

Когда я отправился туда в первый раз, мне, к моему удивлению и ужасу, пришлось на собственном опыте узнать, что «заблудиться в лесу» можно не только в сказке. Я шел около часа, ориентируясь по солнцу, которое время от времени появлялось в просветах между густыми кронами, но потом небо затянулось тучами, и, когда я решил повернуть назад, оказалось, что я уже не знаю, где север. Помня, что деревья обрастают мхом с северной стороны, я стал осматривать стволы, но никакого мха не заметил. Я выбрал, как мне казалось, верное направление и долго продирался через заросли ежевики и валежник, но у меня было впечатление, что я по-прежнему там, где и был.

Я шел несколько часов, теряя силы и нервничая все больше и больше. Начинало темнеть. Мне казалось, что если мои товарищи и отправятся меня искать, то не найдут, а если найдут, то не сразу, а через много дней, умирающим с голоду или уже мертвым. Когда дневной свет стал меркнуть, появились полчища голодных комаров и еще каких-то неизвестных мне насекомых, больших и твердых, как ружейные пули. Они облепляли меня и больно кусались. Слева я смог разглядеть клочок освещенного неба (что должно было означать запад) и решил идти прямо на север, уже никуда не сворачивая и не останавливаясь, пока не выйду на какую-нибудь дорогу, тропинку или просеку. Долгие северные сумерки успели смениться почти непроглядным мраком, а я все шел и шел, и меня уже начала охватывать настоящая паника. Испытывая атавистический ужас перед темным дремучим лесом, я, несмотря на усталость, еле сдерживался, чтобы не броситься бежать со всех ног, бежать все равно куда, пока не остановится дыхание.

Но тут вдруг послышался свисток паровоза. Свисток доносился справа, значит, я сильно уклонился влево. Изменив направление и прислушиваясь к звукам поездов, я уже к ночи вышел на железную дорогу и, найдя в просвете между туч Малую Медведицу, пошел на нее по поблескивающим в темноте путям. В конце концов я благополучно добрался до Старых Дорог и до Красного дома.