Казалось необходимым продать это предприятие. Жюстина не имела привычки жаловаться. Она молчала, лишь изредка вздыхая: «Эхе-хе, жизнь — трудная штука». Или так: «Жизнь — очень тяжелый мешок». Что было в этом мешке? Этель с детства знала каждый камень, лежавший внутри. Мод, бесконечная связь Александра на стороне; пропасть, все заметнее отдаляющая его от Жюстины; не появлялось ничего, что могло бы снова сблизить супругов. И все-таки они жили вместе, пусть и во лжи; следы обоюдных оскорблений не стирались, но семейный плот продолжал плыть. Этель удивилась, что ругается, как Ксения. Дерьмо! Дерьмовый плот, дерьмовая болтовня, все эти внешне «порядочные» отношения. Оба постарели. Однажды Александр упал в коридоре и затем день за днем проводил в постели, ослабевший, бледный, ворчливый; он постоянно спал, лицо его обросло щетиной, как у мертвеца.

Предательство. Фальшь. Деньги, пригоршнями выброшенные на ветер. Остатки приданого, сумм, вырученных от продажи сахарных заводов, домов в Альма, Лоне, Риш-ан-О. Названия, выученные Этель еще в детстве.

В одной из тех же папок она нашла рисунок,

 заставивший ее смеяться, несмотря на всю горечь положения. Легендарная Альма, кормящая жадных и неразборчивых наследников, в то время как чаша весов под напором кишечных газов все больше опускается в сторону дефицита. Эту карикатуру — последнее, что осталось от лет, проведенных на Маврикии, — Александр нарисовал своим мстительным пером.

Как приходилось выживать в ту эпоху? Все было разрушено, многие умерли должниками. У старых тетушек не было ничего. Особенно у Милу, так и не вышедшей замуж и всю жизнь рассчитывавшей на милосердие брата и сестер. Да и ее сестры стоили немногим больше; разбазарив деньги за игорным столом и в браках, они радостно, с завидным аппетитом заставляли себя их выпрашивать.

Это случилось незадолго до наступления лета. Позднее Этель вспоминала, что над спящим городом висела какая-то невероятная усталость. Александр, немного оправившийся после внезапного приступа, снова стал выходить: шляпа и безупречный костюм-тройка, коротко подстриженная борода и тщательно покрашенные черной краской волосы, — он опять окунулся в дела.

«Но на что он рассчитывает? Найти новую золотую жилу?» — комментировала Этель. «Не говори подобным тоном, — отозвалась Жюстина. — Твой отец слишком привязан к дому, чтобы продать его». Этель не приняла возражений. «Он-то?! Привязан? И что он собрался делать? С кем? А мы, что станет с нами? Куда мы пойдем? Как нам выжить?» Все эти вопросы возникли наперекор ее желанию промолчать. Слова подступили к горлу, она ощутила, как они стеснили ей грудь, сдавили диафрагму. Ее угнетала лень, разлившаяся в июле над Парижем; было тошно. Мутило от бледного — похожего на таблетку аспирина — солнца, от грязной реки. От давящего на виски неба. Она записала в своем блокноте издевательский стишок: «Утопить бы эту смешную таблетку в Сене. И спасти Париж от его бесконечной мигрени».

Ксения, где она теперь? Проходили месяцы, а от нее не было никаких известий. Этель была уверена, что брак с Даниэлем не состоялся. Семья не сложилась. Ксения и Даниэль могли бы постараться ради сына. Но хочет ли он ребенка? Знает ли, какая она уникальная, великолепная? Нет, он никогда не удостоится даже прикосновения к ее ножкам, не то что нежного взгляда серо-синих глаз.

Голова шла кругом. Она взяла Жюстину за руку. «Пора! Сдаваться нельзя! Будем сражаться!»

Этель почувствовала себя храбрым маленьким солдатом, поднимающимся в атаку, — необстрелянным, но пылким и доверяющим собственной молодости. Жюстина нахмурилась. Потом все-таки согласилась, надела шляпку с вуалью (она носила ее с похорон господина Солимана) и подала руку дочери, но теперь Этель стала хозяйкой положения. Они вошли в кабинет господина Бонди. В этой комнате, где ей пришлось расстаться с наследством, Этель почувствовала холодное бешенство. В конце концов, разве не нотариус виноват в этом — не меньше, чем Александр?

«Мадам, мадемуазель?» Он ничуть не изменился: скучающий вид, лицо цвета жеваной бумаги. Как мог Александр довериться такому человеку! Этель не дала матери сказать ни слова. «Вы в курсе наших дел, не так ли? Вы знаете, что мой отец потерял всё. Осталась только квартира, в которой мы живем, клочок земли и мастерская, которую мы сдаем мадемуазель Деку. Что вы можете нам предложить?»

Бонди сделал вид, что ему необходимо заглянуть в документы. Он поглаживал свои выкрашенные в рыжий цвет усы, в которых терялись волоски, выглядывающие из носа.

— Говорите, ваш отец всё потерял? Он сказал мне обратное. Он… то есть мы сейчас как раз обсуждаем сделку с одним важным покупателем, и, могу вас уверить…

— Нет-нет, я спрашиваю вас не об этом. — Сердце Этель колотилось все быстрее, но она старалась говорить спокойно. — Нам нужны не обещания. Мы хотим быть уверены, что однажды все разрешится, долги будут погашены и мы по-прежнему сможем жить в квартире на улице Котантен.

Бонди смутился. Возможно, за всю свою карьеру он ни разу не сталкивался с девятнадцатилетней девушкой, пришедшей получить по счетам. Конечно, его защищал закон и он не совершил никакого преступления. Документ, дававший Александру возможность полностью распоряжаться наследством господина Солимана, был составлен законно. Однако реальность выглядела следующим образом (он ясно читал это на удрученном лице Жюстины и в жестком блеске глаз Этель): разорение, туманное будущее, болезнь Александра, неспособность обеих женщин самостоятельно найти выход. Он закрыл папку. Быть может, нотариус смягчился или испытал нечто вроде стыда.

— Мадемуазель Брен, я посмотрю, что можно сделать. Надеюсь, еще не поздно договориться с банком. Но не ждите от меня чего-то сверхъестественного, я могу всего лишь дать совет вашему отцу и не в силах исправить то, что им содеяно.

— Даже если он в тот момент был нездоров и не мог принимать столь ответственные решения?

Бонди понял мысль Этель раньше Жюстины.

— В этом случае необходимо доказать, что ваш отец находился тогда под опекой. Требуется заключение врача, которое…

— Никогда! — Жюстина сорвалась на крик. — И речи быть не может, я никогда не соглашусь на столь отвратительный шаг.

Они вышли. На сей раз Этель не взяла мать под руку. Она шла быстро, впечатывая каблуки в асфальт. Бульвар Монпарнас был шумным и многолюдным. На террасах кафе мужчины и женщины пили пиво, легковые автомобили и грузовики стояли в пробке на перекрестке с авеню дю Мен. Этель продолжала идти — без устали, не оглядываясь, слыша позади жалкое прерывистое дыхание матери, семенившей следом; должно быть, при каждом вдохе вуаль прилипала к ее лицу. «Всем этим людям, — размышляла Этель, — безразлично происходящее вокруг, каждый в своей скорлупе. Одни прогуливаются, другие делают вид, будто спешат по делам. Серьезные люди, содержанки, художники. Бульварная комедия. Никто по-настоящему ни о ком не заботится. В этом городе легко потеряться; заметишь кого-то на бегу, как на уроке гимнастики в лицее, — и сразу же теряешь из виду, забываешь о нем и скорей всего больше никогда с ним не встретишься».

И тут она подумала о Ксении. Ее образ возник перед глазами — так же неожиданно, как до того пропал на несколько месяцев; сейчас Этель еще сильнее нуждалась в подруге. Где-то здесь, в Париже, Ксения живет своей жизнью. Семья Шавировых переехала, не оставив нового адреса. Этель часто думала про мастерскую на улице Жоффруа-Мари, но так и не набралась смелости пойти туда. Можно было бы схитрить, устроить засаду в соседнем кафе, дождаться появления Ксении или ее сестры Марины, но сама мысль о насмешливых взглядах хозяина заведения или о пристальном внимании мужчин, бродящих по этому нехорошему кварталу в поисках девушек, вызывала у нее страх. Ксения была ее подругой. Единственной. Самой близкой, ее мнение всегда оказывалось решающим. И теперь, устремившись вперед в толпе прохожих, впечатывая каблуки в асфальт, она решила стать похожей на Ксению. Быть решительной. Сражаться за жизнь. Смеяться надо всем и всеми. Образ подруги явился Этель издалека, для того чтобы помочь ей выстоять.