Волна пьянящего счастья. Этель сбавила шаг и даже на мгновение остановилась на краю тротуара, как бы выбирая дорогу. Запыхавшись, Жюстина нагнала ее и взяла за руку: «Ты слишком спешишь, я так не могу». Мать казалась легкой, как птичка.

Этель вдруг всё поняла. И взглянула на мать. С другого конца города она обращалась к Ксении. Свою историю ведь никто не выбирает. Она дается человеку не потому, что он так хочет. И никто не имеет права отказываться от своей истории.

Разумеется, все усилия пропали даром. Словно судьба их семьи уже была предрешена и невидимая нить, связывавшая Александра и Жюстину, тянула их ко дну, топила в несчастьях. Господин Бонди позвонил на следующее утро. Ему удалось договориться о продаже долгов с аукциона, покупатель готов был полностью выкупить их в обмен на землю и недостроенное здание. Александр оставался владельцем квартиры на улице Котантен и художественной мастерской, о прочем можно было забыть, отринуть, как страшный сон. Жюстина ожидала возвращения супруга: надела красивое платье, причесалась, напудрилась и надушилась. Приготовила чай и кукурузные пирожные, Этель помогла матери накрыть на стол. Ожидание было возбуждающим — будто Одиссей возвращается на Итаку, подумала Этель. Все — таки, несмотря ни на что, — небольшой маскарад. Александр пришел вечером. Жара так утомила его, что он просто рухнул в кресло. И даже не взглянул на накрытый стол. «Сделано, — произнес он. — Всё. Больше никаких долгов. Начинаем новую жизнь». Этель взглянула на мать. Жюстина все еще не понимала. Она стала задавать вопросы, ее голос звучал крещендо. Комедия, да и только. Опера — точнее, оперетта. Этель вообразила музыку — быстрый, чуть прерывистый танец. «Зачем? Зачем?» Александр громко, с тягучим маврикийским акцентом оправдывался — одним и тем же «А что еще мы могли сделать?». Это напоминало фразу, которую он произносил раньше в гостиной: «Чтоможносделть?» От жары его лицо стало коричневым. После болезни он перестал красить бороду, и теперь по обеим его щекам сбегали вниз серебристые нити.

Новая жизнь! Александр продал всё — квартиру и мастерскую — парижской автомобильной компании «Горожанин», расположенной на улице Дюто, двадцать девять. Если бы ему удалось, он пустил бы с молотка мебель, фортепиано и даже ужасного «Иосифа, проданного братьями», приписываемого кисти Фландрена. Именно этим он и занимался весь день: ставил свою знаменитую подпись — «Александр» в окружении завитушек — на всех необходимых бумажках, из которых следовало: больше ничего, ничего не осталось, только глаза Жюстины — чтобы плакать.

Несмотря ни на что, Этель съязвила про себя: «„Общество по разработке сокровищ Клондайка" приобретено таксопарком — таков финал всей этой истории!» Александр не слушал их крики и возражения. Ровно мгновение он ощущал себя выше их. Усы торчком, взгляд горит, голова гордо поднята.

Потом он закрылся в кабинете — покурить. После болезни табак был ему противопоказан, но теперь это уже не имело никакого значения. Он нуждался в табаке. Дым создавал ширму, которой он отгораживался от реальности. В отпущенном ему остатке жизни не было смысла. Скоро придет пора уходить, умирать — неважно, каким словом это называть.

Этель знала: в мыслях он уносится далеко в прошлое, на остров своего детства, в чудесное имение Альма, где все представлялось ему вечным. Ни она, ни Жюстина не могли грезить о том же. Это была своего рода тайна сокровищ Клондайка, место, куда никому другому хода нет.

Этель чудилось, что она плывет в небесах. Она так любила облака! Зарывшись в песок среди дюн, она смотрела, как облака бегут над ней — быстрые, легкие, свободные. Она представляла края, где они появляются, чтобы потом добежать до нее, — безбрежную гладь океана, бесконечные волны. Облака скользили наверху, не очень высоко, — маленькие белые шарики, сталкивающиеся, слипающиеся и распадающиеся на части. Среди них были сумасшедшие, они двигались быстрее прочих, похожие на маленькие хлопья, на зонтики одуванчика, метелки тростника. Под ними медленно покачивалась земля, и от этого покачивания кружилась голова. Волны, набегавшие на пляж, рокотали, как неутомимый мотор. Большое белое с серым облако встало между Этель и солнцем; она угадала в нем очертания кита с огромной головой и совсем крошечным хвостом. Ее окружал песок дюны, он мягко обволакивал, укрывал Этель. Каждый порыв ветра пронзал ее лицо, ноги и руки миллионом мельчайших уколов. Ей казалось, что она всегда была здесь, на вершине песчаного холма, полузарытая в белый, нетронутый морем сухой песок среди колючих побегов чертополоха и красных шариков тамариска.

Ей было двенадцать, когда она впервые влюбилась — в мальчика лет пятнадцати-шестнадцати, чье имя уже забыла; помнила только, как вздрогнула, когда он приблизился к ней и поцеловал, просовывая кончик языка между ее сжатых губ. В тот день, как и теперь, по небу плыли облака; сегодня она чувствовала внутри огонь, страстное желание распахнуться навстречу небесам и спрятаться в них. Что-то неведомое, какое-то непостижимое томление.

Вместе с юношами и девушками из их компании она строила планы, каталась на велосипеде по проселочным дорогам, от деревушки к деревушке, от города к городу, ночуя на пляжах или, когда шел дождь, в амбарах. Компания состояла из молодых людей, живших неподалеку — в Ле-Пульдю и Бег-Мейле; сама Этель остановилась с родителями в пансионе мадам Лиу. В то лето она начала встречаться с Лораном Фельдом, снимавшим вместе с тетей и сестрами виллу на побережье. Вначале Этель сочла его робким, почти неуклюжим. Он краснел по пустякам. Именно в тот год Этель жила своей крепкой дружбой с Ксенией, а он был полной противоположностью ее подруги: состоятельный, серьезный, не умевший ни смеяться, ни плакать.

Потом, от встречи к встрече, возникла любовь. Не та великая любовь с ослеплением и яростью, ничего драматичного, подобного помолвке Ксении с Даниэлем Доннером — непонятному договору, согласно которому дочь русского аристократа, почти нищая эмигрантка, отдавала себя толстому, молчаливому и недоверчивому парню из семьи промышленников, предлагавшему ей взамен защищенность и буржуазный комфорт по-руански. Нет, ничего общего. Лоран Фельд был влюблен в Этель, с прошлого лета он каждую неделю отправлял ей одно-два письма, одинаково, каллиграфическим почерком надписывая конверты из плотной бумаги:

С маркой, изображавшей Георга VI, погашенной штемпелем, на котором ясно прочитывалось: Charing X Station [26].

Открывая конверт, она вдыхала кисловатый запах бумаги и пота. Ее взгляд блуждал по ровным строчкам, коротким предложениям, в которых Лоран рассказывал о политике, литературе, джазе, но никогда — о своих чувствах. Несколько раз она даже читать не стала. Вытаскивала лист из конверта и засовывала его обратно, представляя, будто она его даже не распечатала. Этель поздравляла себя с тем, что влюблена не так сильно, как любили ее. Мысль, высказанная ей однажды Ксенией, без малейшего намека на шутку, заключалась в следующем: «Чего я хочу, так это встретить мужчину, который полюбит меня сильнее, чем я его».

И вот Лоран приехал. Он приплыл на корабле из Нью-Хейвена в новенькой форме солдата английской армии. Пилотка, шинель, брюки цвета хаки и до невозможного блеска начищенные черные ботинки. Этель приветствовала его насмешливой улыбкой: даже несмотря на форму, он был похож на самого себя: не на солдата, а на юриста, едущего в офис на острове Сите; он стал еще чопорнее, лицо порозовело от морского ветра, нос обгорел на солнце, волосы коротко подстрижены, в руке — маленький черный кожаный чемодан и сложенный зонтик под мышкой.

Он снял комнату в том же пансионе, и они, взяв напрокат в гараже Конана велосипеды, спускались по узеньким, переплетающимся тропинкам между холмов на пляж, ели на ферме мягкий, душистый хлеб и сало, в бистро — блины, купались во время приливов, плавали в ледяной воде у побережья Лаиты. Вокруг пахло водорослями, тиной, в сандалиях и под одеждой перекатывались серые песчинки, волосы слипались от соли. У Лорана шелушился нос, плечи, бедра, ноги, и, когда они растягивались на пляже, Этель забавлялась, отрывая от его тела кусочки мертвой кожицы и пуская их по ветру. Вечерами, уставшие, растрепанные, они возвращались в пансион; Лоран из вежливости присаживался за столик к Бренам и слушал рассуждения Александра, а Этель сразу уходила в маленькую комнату под крышей и, не раздеваясь, падала на кровать, чтобы тут же заснуть, не слыша, как над шифером свистит ветер.