На следующее утро отец снова поехал в садовые ясли и привез оттуда огромный тюк торфяного мха, мешки тонко измельченной мульчи и контейнеры перегноя. В этот раз, кроме садовых принадлежностей, отец купил также надувной бассейн в форме крокодила, «несущего» воду на спине, и наполнил его водой из шланга. Акаш с восторженным визгом бросился в воду и уже не вылезал из бассейна целый день, плескался в воде, демонстрируя деду, как он умеет плавать, поливал из шланга себя, деда и зеленые насаждения, даже стремился отмыть своих любимых червяков. Они опять пробыли на улице целый день и вернулись домой, только когда за окнами начало темнеть. Поскольку Акаш не вертелся под ногами, у Румы освободилась масса времени, и она переделала множество дел, которые долгое время откладывала на потом: заплатила по счетам, разобрала бумаги, накопившиеся еще с переезда, и подшила их в папки. Затем она прошлась по ящикам Акаша, собрала вещи, из которых малыш вырос, и убрала их в мешки, а из подвала принесла вещи большего размера, переданные ей «по наследству» подругами. В зависимости от пола будущего ребенка, вещи Акаша можно было либо оставить, либо передать дальше. Правда, до критического сеанса УЗИ оставалось еще четыре недели, а потом она узнает, кто растет в ее животе — мальчик или девочка. Пока еще живот был не заметен, и ребенок не шевелился. Но, в отличие от первой беременности, в этот раз она не сомневалась в том, что внутри нее уже зреет новая жизнь.

Рума вытащила и перетрясла одежду для беременных, которую у нее хватило предусмотрительности оставить «на всякий случай»: брюки с эластичным поясом, длинные туники — скоро ей придется вновь надевать эту униформу. Потом она прошла в комнату Акаша — там стоял стеллаж, который она собиралась покрасить с того самого момента, как купила его десять лет назад в Бруклине, а потом использовать для хранения книг по юриспруденции. Пока на нем были сложены игрушки и книжки Акаша. Рума начала разбирать стеллаж, складывая игрушки в большую кучу на полу. Она попросит отца помочь снести стеллаж во двор и завтра же покрасит его. Она так увлеклась, что не заметила, как Акаш вошел в комнату и встал за ее спиной. Он был бос, золотистые маленькие ноги до колен вымазаны в земле. Рума испугалась, что он закатит истерику, потому что она трогала его вещи, но Акаш воспринял все как должное, деловито подошел к куче и стал выкапывать оттуда игрушки поменьше.

— Что ты собираешь делать? — спросила она.

— Мы с даду сажаем сад, — важно объяснил ей сын.

— Да? И что же ты посадишь?

— Да вот, все это барахло. — Он подхватил игрушки и целеустремленно вышел из комнаты.

Барахло?Сдерживая смех, Рума пошла следом. В саду отец выделил Акашу собственный участок под посадки, небольшой, размером не больше газетного разворота, и аккуратно разметил на нем небольшие лунки. Рума остановилась на крыльце и, подняв брови, наблюдала, как преисполненный важности Акаш присел на корточки, копируя деда, и начал засовывать игрушки в лунки. Он деловито закопал розового пластмассового слоника, потом резиновый мячик, следом несколько деталей от конструктора «Лего».

— Не закапывай их так глубоко, — заметил отец. — Не больше чем на палец глубиной. Ты еще можешь достать их пальцем?

Акаш кивнул. Он взял маленького резинового динозавра и принялся совать его в землю.

— А какого он цвета? — спросил отец.

— Красный.

— А на бенгали?

—  Лал.

— Хорошо.

— А это — ниил!— закричал Акаш, указывая пальцем на небо.

Пока отец принимал душ, Рума заварила чай. Ей всегда нравилась церемония пятичасового чаепития, как бы официальное признание окончания дня, его перехода в состояние вечера, несмотря на то что солнце еще стояло высоко над горизонтом. Когда они с Акашем оставались одни, соблюдать эту церемонию казалось довольно глупым, поэтому сейчас ей было особенно приятно посидеть с отцом на террасе, расставив рядом чайник, чашки, блюдечко с соленым миндалем и тарелку с печеньем, умиротворенно глядя на озеро и слушая, как ветер тихонько шелестит листвой в кронах деревьев. Когда Акаш был совсем маленьким, он тоже издавал такой же тихий, исполненный блаженства шелест, который как будто шел из глубин его сытого сна. Листья перемигивались друг с другом, вспыхивая в закатном свете серебром, колеблясь в мягком бризе, как будто дрожали от холода. Акаша сморил сон, так он набегался за день и наплавался в бассейне, и весь дом был погружен в уютную, дремотную тишину.

— Если бы я здесь жил, я бы летом непременно спал на улице, — сказал отец. — Я бы поставил на террасу диван.

— Так это легко устроить.

— Что?

— Ну, спать на террасе. У нас есть такой надувной матрас — очень удобно.

— Ну, это я просто так сказал. Мне и в моей комнате удобно. Но если бы у меня была возможность, я бы тоже построил для себя такую террасу.

— А что тебе мешает?

— Ну, я живу в кондоминиуме, и там есть разные ограничения. Короче, мне не позволят, я думаю. Но в старом доме такая великолепная терраса нам бы не помешала.

Слезы навернулись Руме на глаза, когда отец произнес эти слова — «старый дом». С одной стороны, тот факт, что вокруг ничто не напоминало о маме, отчасти помогал преодолеть душащую ее тоску. Но забыть свою мамочку она, конечно, не могла. Вот и теперь в памяти промелькнул один из их последних разговоров, на пути в больницу, когда они обсуждали новое назначение Адама и возможный переезд в Сиэтл — тогда это была еще лишь туманная перспектива. «Нет, не уезжай туда, не надо, — сказала ей сидевшая на пассажирском сиденье мать и схватила ее за руку. — Это слишком далеко, так я вообще тебя больше не увижу». А спустя шесть часов она была мертва. Руме внезапно ужасно захотелось спросить отца, скучает ли он по своей жене, плакал ли он по ней хоть раз. Рума, по крайней мере, его слез не видела. Но она не спросила, как не спрашивала раньше, потому что он все равно не признался бы в таких, по его мнению, постыдных слабостях.

— Ну а если бы мы могли ее построить, к какой части дома ты пристроил бы ее?

Отец задумался.

— Наверное, к гостиной. Там было прохладнее всего.

Рума попыталась представить, что случилось бы, если бы отец принял такое решение, когда мама была еще жива. Она живо вообразила себе истерические мамины звонки, ее жалобы на своего неугомонного мужа и на то, что рабочие начинают сверлить и стучать слишком рано, вообразила, как в гостиной сносят стену. А потом мысленным взором нарисовала идиллическую картинку — довольные родители сидят в тени в плетеных креслах на открытой террасе и пьют чай. Легкий вздох невольно вырвался из ее груди. Родительский дом невозможно было представить без мамы, сердце рисовало ее образ помимо разума. Когда родился Акаш, Рума впервые поняла, что означает быть охваченной «благоговейным трепетом». Даже сейчас Акаш иногда возбуждал в ней это чувство — его совершенное маленькое тело, его ровное дыхание, кровь, которая четко разбегалась по его венам, его внутренние органы, действовавшие в полном согласии друг с другом, и все это совершенство — ее собственное творение! Плоть от плоти ее, как сказала мать, когда увидела Акаша в послеродовой палате. Только мама использовала другие слова — на бенгали эта избитая фраза звучала как «он сделан из твоей плоти и твоих костей». После рождения Акаша Рума стала замечать сверхъестественное в повседневной жизни. Но и смерть могла вызывать подобные чувства, теперь она знала это — человеческое существо, которое дышало, думало, волновалось по мелочам, хранило в голове мириады мыслей и чувств, занимало определенное место в этом мире, в одно мгновение могло превратиться в ничто, стать невидимым, потерять и форму, и содержание.

— Жаль, что я не видела твоей новой квартиры, — сказала она отцу. — У Адама пока не предвидится отпуска, но мы обязательно приедем к тебе, когда родится малыш.

— Да там нечего смотреть, Рума, только телевизор да диван, ну и мои вещи. Там и места не будет вас разместить. Это же не дом.