Все эти цифры Тонька использовала блестяще. Сначала спецы смотрели на нее сверху вниз, но теперь Татьяна Зиновьевна уже большой знаток в хозяйственных вопросах. С ней довольно весело. Мы обедаем в Церабкоопе, обмениваемся мнениями, хохочем, переворачиваем все вверх дном, так что иногда нам велят убраться из столовой. Вечером и утром мне самому приходится вести домашнее хозяйство. Тонька говорит, что она и связалась со мной ради того, чтобы я вел хозяйство. Но, мои дорогие, этот номер не пройдет. У меня еще имеется достаточно воли, чтобы постоять за свою самостоятельность и не попасть ни под чье влияние, пусть это будет даже Тонькино. В хвостизме меня никто не обвинит!

Что слышно у вас? Как поживают отец, мать, радио? Смотрите, ни в коем случае не ставьте на приемник горячий чайник и горшки, потому что, если внутрь прольется суп, вы сами понимаете, это будет преступление. Надо удлинить радиомачту. Это отец может сам сделать следующим образом: нужно взять два кола и провести у концов две поперечные линии, которые бы делили их на четыре равные части, пропилить по линиям оба кола на 35–70 см, в зависимости от длины, потом вынуть кусочки долотом, один кол всадить в другой и на концы соединения надеть железные кольца.

У меня в ящике на чердаке ты найдешь все нужные инструменты, но потом обязательно положи все на место. Пришли мне, папа, заодно мой учебник. Он на полке, сверху, где мама сушит сыр. Книжка называется: „Глауберова соль Карабугазского залива“.

Да, мои дорогие, нужно работать, работать и работать. По части философии я слаб. А нам нужно уметь диалектически мыслить, постигать явления в их процессе, но я сознаюсь — моя голова для этих вещей туповата. Тонька мне иногда помогает, но она нетерпелива и, если я сразу не понимаю, сердится, хватает пальто и убегает. После этого она со мной не разговаривает несколько дней. Это, по-моему, пережитки ее индивидуалистической психологии. Мы все же происходим от мелкобуржуазных родителей-кустарей. Рабочим от станка чужды такие интеллигентские выходки. Она еще молода, и в тесном соприкосновении с индустриальным пролетариатом, надо надеяться, вылечится (и я тоже) от всех мелкобуржуазных загибов.

Да, нам еще многое предстоит проделать!

Ваш Фалк.

P. S. Насчет твоего вопроса, мама, можно ли у нас в ЦРК достать ванильные палочки и шафран, — поверь, что мне некогда ходить узнавать, но, наверное, есть. Пишите обо всем, что делается на дворе. Умерла уже бабушка или нет? Если она умерла, напишите, похоронили ли ее возле дедушки и дяди или где-либо в другом месте и как она вела себя перед смертью; если же она жива — сердечный ей привет от меня и Тоньки.

«Моя дорогая мама!

Я пользуюсь случаем выразить тебе мою благодарность за то, что ты меня родила в такое великое и интересное время. Фалк — мой муж, так что не бойся, что я останусь вековухой… Он неплохой парень.

Целую, целую, целую!

Я тебя попрошу, мама, передать Яшке рыжему, сыну Хони, сапожника со „второго двора“, что на днях я ему отвечу на письмо. Мне непонятны его настроения. Скажи ему, что, наверное, они не требуют как следует. У нас кампания по заключению коллективных договоров прошла с большим энтузиазмом. Рабочие выставили сотни предложений. Пусть он получше присмотрится, и он увидит, что на заводе слабо поставлена воспитательная работа.

Мама, передай ему, что Боровка и Нюта были у нас несколько дней. Их направила на Камчатку „Союзрыба“.

Морозы. Дни хрустальные, похожие на лунные ночи. Двор — словно из холодного фарфора. Закутанные Зелменовы собираются во дворе и перешептываются. Что такое? Наконец бабушка Бася слегла в постель. Надо думать, что всерьез, потому что она уже не принимает пищи.

Тетя Гита вышла от бабушки со своим всегда постным, раввинским лицом, бросила многозначительный взгляд на двор, да так и осталась стоять на пороге. Тетя Гита понимает толк в таких делах, и ее окружили со всех сторон.

— Как я предполагаю, — пыталась она подражать своему отцу, раввину из Солы, царство ему небесное, — душа ее должна отойти приблизительно к полуночи…

— Почему это должно продолжаться так долго? — волновались Зелменовы.

Тетя Гита пожала плечами, как бы говоря: «Я за это не отвечаю».

Редеют столпы семьи. Нет больше двух дядьев, этих опытных вожаков, которые долгие годы стояли у кормила зелменовской истории, нет их, великих Зелменовых, которые одним только взглядом указывали каждому его место. Теперь плывут впотьмах. Бабушка Бася лежит за печкой, как ощипанная гусочка, и что-то не видно, чтобы кто-нибудь руководил делом. Не будет даже известно, когда, так сказать, пустить слезу.

— Ох, и одиноки мы, одиноки, словно камни!

Это сказал человек, похожий на дядю Ичу, но без бороды, и две увесистые слезы покатились из его опечаленных глаз. Он поднял рукав и вытер не слезы, а нос — вот до чего он был расстроен!

На рассвете пришли к тете Гите с претензией:

— Как же так?

Бабушка Бася была жива и чувствовала себя даже лучше. Тогда все пошли к ней, к бабушке, и встали вокруг постели. Тетя Гита долго исследовала ее своим знахарским взглядом и наконец произнесла:

— Она из простых, такие умирают трудно, но это будет продолжаться недолго.

Бабушка тихо лежала, приникнув стриженой головкой к грязной подушке, — маленькая горсточка косточек, обглоданная временем, — но она дышала. Брала досада. У дяди Ичи защемило сердце, он нежно наклонился над подушкой:

— Мама, тебе плохо?

Она открыла глазки, мутные, как у птички, — вот и все.

Вечером пришли Бера и Фоля. Теперь они вместе ходили по клубам — на заседания и собрания. Бера распорядился, чтобы бабушкину кровать поставили в большой комнате. Потом они взяли бабушку и перенесли ее из-за печки на свежую постель, и уже от этого одного она немного пришла в себя. Она даже застонала, открыла щелочки глаз, полных горького понимания, оглядела все, совсем как полноценный человек.

Женщины лишь сейчас увидели, какой преданный внук этот Бера, и они тоже захотели пойти ему чем-нибудь навстречу. Они сказали:

— Нужно варенье!

— Послушайте, надо дать ей немного варенья — она так слаба!

Бабушка ко всему прислушивалась. Видно было, что она хочет что-то сказать. Ближе всех у кровати стоял дядя Ича. Собрав последние силы, она попросила, чтобы потушили электричество, так как при таком свете она не может умирать.

Дядя Ича оглянулся с отчаянием — вопрос был принципиальный, — но Бера подал ему знак: не связывайся с ней, потуши!

Зажгли керосиновую лампу. Зелменовы молча уселись вокруг кровати, чтобы подстеречь момент вознесения души, для чего посторонних препятствий уже, кажется, не было. И верно — она стала испускать дух, протянула ножки под одеялом, и личико стало пепельным.

— Честная была женщина, не зарилась на чужое — ни-ни!

Лампа коптила. Жидкий, желтоватый огонек падал только на кровать и на скуластые зелменовские лица. Весь дом был погружен во мрак. Вдруг бабушка сильно дернулась и запрокинула голову. Все насторожились: жива ли она еще? Но тут она открыла глаза и сказала довольно внятно:

— Я умираю с голоду!

Ей захотелось хотя бы еще раз поесть перед смертью.

Тогда благовоспитанный дядя Фоля встал, вне себя от злости, плюнул и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Запахло скандалом.

Зато умная тетя Малкеле знала, что надо сделать; она схватила нож, отрезала кусок хлеба и поднесла бабушке. Умирающая шире, чем нужно, раскрыла рот, попыталась даже пожевать, но проглотить уже не могла.

Итак, она опоздала со своей последней трапезой.