Но она снова усаживается на прежнее место. Наверно, поздновато для большого побега, вечер как-никак.

Том толкает меня в бок:

— Скажи, о чём это она?

— Примитивно-философская проблема толкования мира. Мышечная сила и деньги как краеугольные камни патологической страсти к косметической облицовке смерти.

— И что, это плохо?

— Гораздо хуже — это нормально.

— Попробуйте мне позлословьте на мой счёт! — кричит Лиана. — Да вы сами-то — только посмеяться над вами!

— По крайней мере мы не трагические фигуры!

— Ты врун, Хаген, великий врун, ты сам это прекрасно знаешь!

Она по-своему права. Каждый по-своему прав. Ну и что? Эдгар лепечет Лиане что-то успокоительное. Она поневоле смиряется. Лилли выклянчивает у меня сигарету. Солнце проваливается за край земли. Восток поливает улицы темнотой. Мимо проковылял хромой голубь с воспалёнными глазами, поклевал в лужице пива. Гиблая тварь. Я в ярости срываюсь и прогоняю эту птицу в сумеречное небо. Она отлетела метров на пять и снова опустилась. Сыта по горло небом, пропастина.

Кончается день.

Дети на игровой площадке ещё висят на канатах, изображают Тарзанов. Клубятся сумерки. Под клёнами зажигаются фонари. После этого начинается тяжёлый дождь.

Пора уходить. Золотые циферблаты церкви Святой Урсулы показывают половину десятого.

Эдгар хватает Лиану за задницу. Та отбивается сумочкой. Эдгар вскрикивает. Опять нам под ноги подворачивается хромой голубь. Мы переходим улицу, сворачиваем направо и идём вдоль Английского сада. Навстречу нам то и дело попадаются люди, совершающие свою благополучную вечернюю пробежку. Мы двигаемся целенаправленно — к недостроенному трёхэтажному офисному зданию. Там у Фреда оставлена газовая плитка. На которой для ночного пиршества можно поджарить яичницу и разогреть картошку в мундире из баночки.

Мы крадёмся через территорию стройки по глинистым лужам. Лестница в здании ещё пока без перил. Эдгар рухнул и чуть не разбился насмерть. На втором этаже в незаштукатуренном углу лежит куча наших одеял, в которые мы завернёмся на ночь.

Фред зажигает голубое пламя походной газовой плитки. Я поднимаюсь этажом выше и смотрю из пустого оконного проёма на мой город: вижу монотонный танец автомобильных стеклоочистителей, любуюсь трубами, мощными антеннами, водостоками на крышах, откуда пенистые потоки низвергаются вниз по водосточным трубам.

Том поднимается за мной следом. Мой Пятница, мой слуга и оруженосец. Я выказываю ему моё недовольство. Хочу побыть один.

Здесь всё насквозь продувается, но запах жира, на котором поджаривается яичница, проникает и сюда.

Живая игра падающей воды в тёмно-сером свете удерживает мой взгляд ещё две минуты. После этого я вытаскиваю из кармана своё портмоне и достаю свои денежки. Я никогда толком не знал, значат ли они что-нибудь в моей жизни, и если значат, то много ли? По крайней мере раньше, когда я был игроком, я предпочитал оставаться слегка в проигрыше, чтобы избавить себя от подлого нытья моих шипящих и топающих противников. Когда я выигрывал много, это было тоже хорошо, потому что эти нервничающие существа хотя бы имели тогда основание для злобы. Но всё-таки деньги оставались лишь трофеями, цивилизованной версией скальпирования противника, и не имели для меня большой материальной ценности.

Но когда ты изо дня в день терпишь нападки нужды, дело принимает совсем другой оборот. Тогда эти купюры приобретают чрезвычайную важность, и это нормально. Туг нет места для романтики.

Вдруг я слышу пыхтение поднимающейся по лестнице Лилли. Она вооружена горящей свечой. Тени скачут по стенам, словно лошади.

Мне неприятно, что я вынужден быстренько упрятать деньги. Мне стыдно за эту вороватость, поэтому я не издаю ни звука протеста, когда она входит.

— Хаген, радость моя, тебе хоть досталось выпить?

— Мне не надо. Я ещё раньше выпил.

— Ну, замечательно!

Знаю я эту жирную, противную, грязную бабу, знаю её повадки, знаю, какое выражение она нацепила сейчас себе на морду.

Она накапала воска на пол, укрепила в образовавшейся лужице свечку и стала подмазываться ко мне, чтобы я ей чего-нибудь дал. И выпить у неё душа горит, и новую губную помаду безотлагательно надо купить, острая нужда в бабках, и вся-то надежда у неё только на меня.

— Исчезни!

— Ах, Хаген, ведь я к тебе всегда хорошо относилась, ты же знаешь!

Она взвалила на меня свои тяжеленные руки.

Собственно говоря, мне следовало бы сразу ей что-нибудь дать, чтобы она оставила меня в покое, но на этот раз мне захотелось её как следует помурыжить.

— Эй, тебе же ничего не стоит дать мне в долг двадцатку! А?

— Ничего не выйдет. Самому нужны позарез.

— Ну как же так? Ты ведь друг! Я же обязательно отдам!

— Во-первых, я не друг, а уж тебе бы я в любом случае не дал.

— Почему?

— За всю ту чепуху, которую ты молола сегодня целый вечер. Приходи недельки через две, тогда я, может, обо всём забуду.

Она негодующе вскидывает плечи и ощетинивается.

— Уж нельзя и мнение своё иметь! И потом, ты всё понял неправильно! Я совсем не то имела в виду!

— Отлезь!

Она упёрла кулаки в бока.

— Ах так! Ну, тогда мне придётся заработать эти деньги!

Иес-са! Я ужасно боюсь толстых женщин, особенно когда они дышат мне в ухо. Эта воздыхающая свинья повисла на мне, тянет меня вниз, нагрузила меня своими колышущимися телесами, их можно боксировать сколько угодно — она даже не почувствует, студенистая масса всё погасит. Что же мне делать? Не могу же я кричать, звать на помощь… Уи — она всё ещё сильная, дырища ненасытная, будь она проклята; миллион литров пива проводила она в последний путь, миллион пивных кружек сформировал её неподъёмные ручки. Её грудь выпирает из платья, как закипевшее молоко, такая же белая, ну и коровища, атака смертоносных титек, и при этом она пыхтит, как гармошка, по которой кто-то топчется… Могучая хрюкающая свинища. Хоть бы никто не поднялся сюда. Стыдоба-то какая — ситуация просто смехотворная… Если подумать, она же меня насилует, у меня нет никакого выхода. Я ругаюсь на неё на чём свет стоит. И получаю к ответ убийственный поцелуй, она засасывает у меня пол-лица, я задыхаюсь, она упирается мне коленкой в грудь, приперев меня к стенке, расстёгивает мне штаны и достаёт мой эрометр, который от страха съёжился, вялый, как бабушкино тело. Ой-е, я умоляю, я прошу… Лилли устраивает мне один паралич лица за другим, она сползает вниз и присасывается там, но я всё же слишком пьян — если она и дальше будет меня так душить, то ей придётся дожидаться моего трупного окоченения, чтобы хоть что-то затвердело. Да что же это такое? Демоны воздуха, стыд-то какой, да заберите же вы от меня эту пробку! Нет!.. Это ужасно!.. Он раздувается, бесстыдный мой парень, — не может быть, как это пошло! А она хрюкает так громко, что на пол — Швабинга слышно. Я не спускаю глаз с лестницы, жду — вот сейчас сбежится вся свора, встанут вокруг нас, ухмыляясь, ликуя и улюлюкая. Пу-у! Она дрочит меня изо всех сил, туда-сюда, вверх — вниз. Она вспотела — и поднялась вонь. Пот некоторых толстух разъедает глаза и нос, как кислота. И вот мой сок выбрасывает белый флаг, вырывается из подавленной крепости, спасается мощным прыжком на волю.

Мой взгляд приклеился к дыре на лестничную клетку. Никого не видно. Я быстренько натягиваю штаны, мой член послушно складывается, минуя промежуточную стадию.

Как бы то ни было, она проделала тяжёлую работу, мне нечего на это возразить. В двадцатке ей не откажешь.

Она выплёвывает сперму за окно на улицу и протягивает ко мне руку. Я даю ей сверху ещё пять марок, специально оговорив условие, что она захлопнет пасть на все оставшиеся времена — и в том и в другом смысле.

— Великие дары получает любовь! — Она смеётся и грузной поступью удаляется вниз, тяжело пыхтя.

Я остаюсь ещё какое-то время сидеть и наблюдаю фигуры, которые выплясывают на серой стене тени от свечи, гляжу на металлическое небо, переполненное молниями.