Как тихо и испуганно он это шепчет. Как всё это постыдно и банально, как это карикатурно и уродливо. Ужасно. Нестерпимо. Меня трясёт.

— Так низко ты опустился?

— Прошу тебя, Хаген, не надо упрёков! Ведь она, в конце концов, не так уж и неправа…

— Ах вот оно что!

— И пожалуйста — не надо этого тона! Только не это!

— Какой такой тон?

— Ах да! Да-а-а, сам от себя ты в полном восторге, это ясно. Смотришь на меня свысока, сверху вниз, ведь так? Ведь ты считаешь себя свободным человеком!

— Ну, по сравнению с тобой-то…

— Ах да-а-а! — голос его крепнет. И с этой минуты он больше не смотрит на меня. — Свободный человек, который у меня побирается! Вот уж действительно класс!

Я уверен. Ангела подслушивает и довольно потирает руки.

— А ты подумал, каково приходится мне? — продолжает он. — Всякий раз я вынужден выслушивать массу упрёков!

— А почему бы тебе просто не дать ей по морде?

— Тише ты!

Всё это становится в конце концов скучно. Пора рубить сук. С моей склонностью к драматизму — самое время.

— Всё с тобой ясно! — говорю я.

— Хорошо, хорошо, тогда давай проваливай уже!

— Ухожу… ухожу…

— И прихвати свои проклятые книги!

— Знаешь что? Я их тебе дарю! В память о нашей многолетней дружбе.

— Они здесь только место занимают!

— Ах так? Но мои пластинки — их-то ты ведь слушаешь, разве нет?

Он поворачивается и уходит в гостиную. Мне плохо. Я достаю из холодильника бутылку вина.

Вольфганг возвращается, держа в руках две синеньких.

— Вот — я их у тебя покупаю!

Две ничтожные сотни — это чересчур мало за триста пластинок, всё сплошь избранные записи. Но я беру деньги. На большее мне здесь рассчитывать не приходится. Ну, а теперь приступим.

Сейчас они своё получат. Должно пройти как по маслу — особый случай. Я отключаюсь и бью моего друга Вольфганга по морде. Он даже вскрикнул. Это страшно. Меня мутит. Добавлять я не стал. Лучше вазы, которыми Ангела уставила всю квартиру. Всё вдребезги, звон осколков… красота!.. Эта царственная особа выскакивает из спальни и рвёт на себе волосы от ужаса. А-а-а…

Мебельная стенка опрокинута. Бумм! Ангела бросается к телефону. Но я её опережаю. Выдёргиваю кабель. Сыплется штукатурка. Мне приходит в голову достойное завершение моего визита в этот дом: её священная ванная комната. Во всём её блеске и славе. Вольфганг лежит на полу, закрыв лицо руками. Наверное, ничего больше не хочет видеть. Я перепрыгиваю через него, становлюсь на оранжевые плитки ванной и писаю — выписывая моё имя — подписываюсь. Бежит Ангела, вооружившись тупым столовым ножом. Я стою спиной к ней, но, к счастью, есть зеркало, и, к счастью, она не очень сильная. Ножичек со звоном падает на плитки. Я валю её на пол, пинаю под зад. Достаточно. Ангела плачет. Ну и на здоровье. Она очень серьёзно относится к своей ненависти. Это самое поразительное.

Самое время оставить это время в прошлом.

Все канатные мосты в старый мир уничтожены, перерезаны. Это был мой последний адрес. Ещё одна сентиментальная секунда — и я хватаю вино, бросаюсь вон и бегу что есть мочи.

Передышка.

Спрятаться. Присесть. Успокоиться. Блевануть. Выблевал с литр. Уах!

Всё же я совершил что-то страшное. Друга своего ударил. Я распечатываю бутылку вина — просто вдавив пробку пальцем внутрь.

Вы всего лишь горящие восковые куклы, с фитилём в голове. А вы думаете, у вас в черепке что — то тёплое и уютное? Вы пылаете и плавитесь; мне надо было пописать в ваши глазницы, чтобы не намочить пол!

Многовато для одного дня. Слишком много разрушений, и ещё не всё позади. Это хорошо.

Всегда бывает хорошо, когда чёрт скачет на свинье навстречу рассвету. Ху-у-у-ха-ха-ха! До чего же мне плохо.

Где я, собственно, нахожусь?

Земля под ногами, как ей и положено. Все поросло травой. Хорошо.

Я богат! Двести пятьдесят марок, бутылка «шабли» и на два дня еды. Всё путём. Вон там стоит какая-то разбитая машина, сплошь обломки. Я осторожно влезаю в неё. Ангела вполне могла вызвать булей. Лучше часок переждать в укромном месте, а потом уже двигать дальше. Из приборной панели свисают оборванные провода — красные и жёлтые. Старение и ржа, расшатывание и обрушение. Класс!

Машина — красивая вещь. Многие автомобили — скучнейшие штуки. А эта развалюха — превосходна. Мы уже тысячелетия интегрируем дерьмо и делаем это всё рафинированнее. В дерьме есть и яд, и мощь.

Растёт число копрофагов.

Удовлетворяемся ли мы при помощи кожи, бича и острых высоких каблуков, идём ли на кладбище и трахаем там мёртвых или робко довольствуемся фильмами ужасов — так или иначе, трэш — это форма искусства, и наш гимн — барабанная дробь и культивированный крик…

Когда возник планктон, когда он пополз вверх по утёсам, пустил корни, то лава и огонь наверняка сперва хохотали во всё горло и лишь потом принялись жаловаться, сомневаться, впадать в отчаяние и выть: «Ах, мы затвердеваем, мы каменеем, повсюду лишь остывший пепел, жизнь умирает. Ох-хо-хо…»

Победа. Тоже не более чем галлюцинация — равно как и борьба В последнее время начинает развиваться эстетика поражения-на пару с кокетством потерянности: сборник правил хорошего тона для терпящих банкротство… Кто-то стильно передаёт ложку, а кто-то неуклюже идёт через Иордан. Это новейший вид спорта, очень весёлая, но только наидешевейшая мода на ипохондрию, мне она безразлична.

Мне вообще нравится китч. Время оливковых деревьев, кустов боярышника и розовых клумб миновало, они перекочевали в рекламные проспекты и привлекают туристов: на сегодняшний день — свалявшийся клок волос в алюминиевой пепельнице; но китч, эта навязчивая раскрашенная гетера, ведёт смертельную борьбу за нашу благосклонность. Это я люблю.

Дерьмо рассказывает в конечном счёте о том же самом, непрерывно указывая на это своими гнилыми пальцами.

Пока что дерьмо и китч приблизительно уравновешивают друг друга. Магическая смесь мишуры. Раньше я стремился в будущее, потому что был оптимистом. Сегодня я хочу оставаться в настоящем, потому что я есть оптимист. Я принад лежу сегодняшнему дню. Здесь моя игрушка. Та глина, из которой я леплю фигуры — от утреннего тумана до неоновой пестроты. Я тоже борюсь. За победу. Ну конечно, за что же ещё? Борьба — это слишком святое дело, чтобы заворачивать её в знамя.

И если какой-то наивный, высунувшись из окна, кричит, что земля уродлива, жизнь бессмысленна, потому что реки отравлены, озёра полны мочи, а деревья носят короткие стрижки, то этот парень может быть полезен, как и всё остальное, но я позволяю себе язвительно посмеяться над ним и прямо-таки эрегирую, потому что тот ничего не понял.

Но вот час прошёл. Патрульная машина так и не подъехала.

Снимаемся, направление зюйд-вест.

Хорошее белое вино! Я выливаю себе в глотку этот слабо концентрированный яд, таящий столько наслаждения, и выбрасываю пустую бутылку в мусорный бак для стекла.

Хотя моё отношение к дерьму интимно и гармонично, я произвожу его гораздо меньше, чем многие другие. Поэтому из моей спермы никогда не вырастет дитя! Пока земля не опустеет и не очистится.

Для этой клятвы я дал себе определённый срок.

Ода…

Раны мои горят. Натёртые рубцы разъедает соль. Шагать — просто пытка. Непроветриваемый пот сжигает мне яйца, впивается в кожу. Каждый шаг причиняет боль. Мои трусы — на два размера меньше — натёрли меня до крови, разъели мне бёдра до мяса.

Я пытаюсь оттянуть тесную одежду, проветрить тело. Ничего не получается. Узкие джинсы привносят свою долю, не дают даже руку просунуть на помощь, отрезают меня от моей нижней половины, где царит субтропический климат — там парит, всё бродит, конденсируется, увлажняется.