Больше никто не спускает глаз со своих малышей. Интересно посмотреть, как этот серийный убийца Ирод справится в новой ситуации.

Пятое убийство было совершено тут неподалёку, за углом. Все бегали смотреть. Я не бегал. Мне всё это казалось лишь скучным подражанием.

В небе что-то готовится. Объёмистые чёрные тучи с грохотом сталкиваются. Пока ещё жарко и душно. Но надежда на грозу, на большую мойку крепнет.

Фред и Метис решили взять город под наблюдение. Напополам. За это они выпили. Сто тысяч немецких марок! Это кое-что!

Ой, кто это идёт?

Наконец-то Том — як нему хорошо отношусь. Он энергично топает в нашу сторону-парень лет двадцати, приземистый, но подвижный, как зараза. Наивный, но не глупый. В правом глазу у него нервный тик, и можно подумать, что он то и дело подмигивает. Незнакомых это раздражает. Его стрижка под пажа совершенно не сочетается с остроносыми башмаками, обитыми металлом.

Том — нечто особенное в составе моей семьи. Можно даже назвать его кем-то вроде друга. После того как я рассказал ему, что был в Америке, он относится ко мне с восхищением, считая меня опытным, светским человеком. Цель его жизни — попасть на Гавайи. Он самый ловкий вор из всех, кого я знаю. Дружба с таким человеком всегда может пригод иться. Если Том заход ит в супермаркет, то не выходит оттуда без дюжины пачек сигарет, рассованных по карманам куртки.

Его сага знакома любому до боли.

Настоящий трудный ребёнок, взятый из современной социальной сказки. Родители умерли, тюрьма д ля малолетних и всё такое. Но у меня никогда не было чувства, что он так уж несчастлив. У него есть своя мечта — Гавайи и длинноногие женщины, а благодаря его необычайному таланту материальные заботы ему относительно чужды.

— Привет! — говорит он. — Только что был в порнокино — прокрался туда через запасный выход. Ну, скажу я вам, на добрых полкило полегчал, хотите верьте — хотите нет!

Мне хочется подурачить его, и я спрашиваю, о чём был фильм.

Он отвечает вполне серьёзно:

— Ну, там были две школьницы, одна боялась получить плохую отметку по математике и отправилась домой к учителю, и тогда…

Я отмахиваюсь. Всерьёз это слушать невозможно, а шутки что-то не приходят в голову.

— Хочешь сигарету? — спрашивает он.

— Всегда.

— Вот. А мне за это дай какой-нибудь клинышек! Скоро начнётся гроза. Это как бомбёжка. У машин срабатывает сигнализация. Можно спокойно взламывать под шумок. Пошли, Хаген, быстренько откроем какую-нибудь и посвистим куда глаза глядят!

— Не надо. Не хочу связываться с машинами.

— Что ты как старик!

Это правда. Я старик. Это случилось, когда мне было лет двенадцать и я начал потаскивать книги из школьной библиотеки. И случайно узнал, что в Лондоне, во времена Оливера Твиста, беспощадно вздёргивали на виселице даже двенадцатилетних воришек. Тот факт, что я был бы приговорён к смерти, родись я на двести лет раньше, глубоко потряс меня. И в моей душе водворилась преждевременная старость. Каждый день я проживал будто последний, а однажды в школьной тетрадке по математике вместо домашнего задания написал: «Что пользы вычислять площадь круга, если он в любую минуту может замкнуться?»

Учитель поставил мне низший балл, но я думаю, ему стало не по себе от этого моего домашнего задания.

Лилли постучала пальчиками по плечу Тома:

— Слушай, а ты ведь тоже считаешь, что Ирода надо повесить?

— Мы тут спорим о способе смертной казни, — объяснил я.

Том наморщил лоб, облизнул губы.

— Смертная казнь, — сказал он, — это дело хорошее. По-настоящему трагичное. Можно было бы снять об этом неплохой фильм. Помните, как тому маленькому немецкому гашишному дилеру грозила смертная казнь в Малайзии? Вся Германия тряслась в ужасе и молилась за него. Романтично! Или вам так не кажется?

Что он такое несёт? Я думаю, его следовало бы выпороть, не повредит…

— Он прав! — верещит Лилли. — Смертная казнь возвращает жизни её прелесть!

С меня довольно. Я неторопливо удаляюсь — мимо эксклюзивного кафе, с обслугой которого я нахожусь в состоянии войны.

Время от времени я вижу кого-нибудь из своих старых знакомых по прежним временам среди тех, кто там рассиживает, полизывая разноцветные шарики мороженого, и меня ностальгически тянет зайти, перекинуться словом, но обслуга гонит меня прочь. Моё присутствие здесь нежелательно, утверждают эти твари. По правде говоря, ни один из знакомых по моей прежней жизни не оторвался от своего мороженого и не встал, чтобы поболтать со мной где-нибудь в другом месте.

На грубых деревянных скамьях возле ящика с песком сидят блицшахматисты, они готовы за две марки сыграть партию с любым желающим. Один из этих крупье особо притягателен для меня — ископаемое седовласое существо, состоящее из одних костей и пергамента. Руки у него так трясутся, что противники дают ему минуту форы. Но он всё равно в основательном цейтноте. Того и гляди помрёт, не закончив партию. Этакий ужас. Наверняка большой мастер был в молодости.

Том подходит ко мне сзади. Он моя тень. Мой Санчо Панса. Мой фактотум.

— Как я истосковался по музыке, — говорю я, — по настоящей, великой музыке. Все мелодии у меня в башке уже расползлись в кашу, потеряли всякие очертания. Очень нужно хоть немного хорошей музыки. Ну, там, третий акт «Тристана», под управлением Кляйбера. Или «Электра» Бёма — Ризанека. «Борис Годунов» Мусоргского. Ну, хоть что-нибудь! Можешь мне это устроить?

— Каким же образом?

— Ну, не знаю. Организуй похищение оркестра!

— Сходи лучше в магазин пластинок!

— Бэ-э! Это не настоящая музыка.

— Тогда иди в оперу…

— Хм… В Мюнхене сейчас машут палочкой разве что какие-нибудь неудавшиеся капельмейстеры.

— Ну, не знаю, чем тебе и помочь…

По крайней мере, видно, что он всерьёз думает о том, как мне помочь, его тонкие пальцы искусного карманника барабанят по острому подбородку.

Я погружаюсь в мечты и представляю, как я с пистолетом в руке врываюсь на виллу Микеланджели, чтобы принудить его сыграть мне что — нибудь на рояле. Если бы я в детстве учился игре на пианино, я бы сегодня не оказался на улице. Я был бы тогда лишён изрядной доли свободы. Пианино привязывает человека к дому, вырабатывает у него домашнее мышление. А я не выношу никаких стен. Разумеется, улицы — это тоже своего рода стены. Только они не так заметны, потому что лежат на дороге плашмя.

Упали первые капли дождя, и водители из осторожности снижают скорость, переходят на вторую передачу. Но радость продержалась недолго. Солнце опять прорывается сквозь тучи, день идёт в последнее наступление.

Седовласый крупье валится со скамейки. Коллапс. Несколько мгновений спустя поднимается благодатный прохладный ветер. В качестве издёвки. Старика уносят. С ним уже дважды так случалось: падал. Ещё вернётся. А может, и не вернётся. На всякий случай я заранее преклоняю голову в знак траура.

А в семье что-то новенькое. Фред разговаривает с юной девушкой. На это стоит посмотреть поближе. Событие как-никак.

Бледная малышка, с виду ей нет и восемнадцати, в д раных джинсах, как теперь носят: на коленях протёрто насквозь. Мода на разрушение и отбросы. За плечами у неё рюкзак. Тонкие светлые волосы, причёска «плакучая ива». На самом-то деле хорошенькая. Невинное личико, светло-голубые глаза, вздёрнутый носик.

Фред положил ей руку на плечо. Сразу видно, что девчонке это неприятно.

Старые мужчины так падки на это — трогать женщин. Лапают при малейшей возможности, а если не получается лапать, так они рады любому прикосновению, будь то всего лишь дружеский тычок в бок.

Иной раз они даже бьют женщин только для того, чтобы на долю секунды до них дотронуться.

Фред в свои сорок два года уже настоящий дед среди нас. Но и мы тоже старые. Все.

Постепенно становится понятно, что здесь происходит.

Она, оказывается, беглянка! Вот это да! Она ищет помощи и поддержки!

Каждому хочется оттрахать её первым. Метис, наш шармёр, становится в очередь за мороженым, чтобы взять для неё стаканчик.