— Сегодня она должна быть в Гибралтарском проливе.

Чтобы найти пролив, понадобилось снова перелистать весь атлас; сначала они нашли Италию, а потом и Испанию. Масштаб тут был совсем другой, так что Испания казалась больше Африки. Миллике отозвал Ружа в сторону.

— Я решил отвести ей комнату наверху, знаешь, ту, что на юге… Это хорошая комната…

— Ты прав, — сказал Руж. — Уж если делать, то как положено…

Между тем принесли открытку из Марселя, отправленную уже не консулом, а самой путешественницей.

— Надо полагать, она знает французский, — сказал Миллике. — Брат, должно быть, ее научил.

Дождь. Перед сараями и на мостовой круглые лужи, похожие на ободки полных кофе с молоком кружек. Миллике захватил с собой паренька, толкавшего тележку для сена. Станция совсем маленькая, и прибывающий в 2.40 поезд идет со всеми остановками. Пассажиры почти всегда те же самые: направляющиеся по делам в город местные, коммивояжеры да торговцы скотом в черных и фиолетовых блузах; вот они и выходят, трое или четверо. Миллике стоит во главе небольшой процессии. Приезжие вышли на перрон и идут к выходу из вокзала; начальник станции подносит свисток к губам и вот-вот даст сигнал к отправлению. Тут-то все и видят, как контролер прыгает обратно в вагон и вновь появляется уже с чемоданом.

Поезд быстро исчез из виду, пассажиры потянулись к дороге. Держа над собой зонт, Миллике вышел вперед. Он еле передвигал ноги в грубых ботинках коровьей кожи с латунными глазками для шнурков: в тот день варикоз особенно досаждал ему. Не останавливаясь, он обернулся и знаком подозвал мальчика. В тот миг от тянувшегося без конца времени, от всех этих островов и морей, от всех проплывавших перед ним стран (Руж со своим атласом разбередил-таки его воображение) остался только перрон, куцая и жалкая серая полоска.

Фигура без рук и ног, которую Миллике и разглядеть-то не мог под просторным плащом с капюшоном. Ее слабое ответное рукопожатие и его слова:

— Ну вот! Как дела? — И еще: — Как путешествие? Не ближний свет, правда?

Она едва подняла голову; чемодан, чьи пухлые бока стягивал один-единственный ремень, стоял у ее ног; старый кожаный чемодан, с протертыми углами и отслужившим свое замком.

Вот он идет рядом с племянницей; он молчит, и она молчит. Сзади семенит парнишка, еле удерживая тележку для сена на идущей под гору дороге. Они прошли под железной дорогой; слева аллея из вязов вела к большому квадратному дому, который прозвали Замком. Накрапывал мелкий дождичек, который, казалось, не падал с небес, а струился по воздуху, обволакивая людей. Миллике шел под своим зонтом, а она куталась в плащ. Если посмотреть направо, можно было увидеть поля, сады и две-три крупные фермы; слева, сразу после Замка, шли строем домишки поменьше: домик розовый, домик желтый, совсем новый домик, а в нем магазинчик, у дверей которого два или три человека. Они, должно быть, сказали себе, что смотреть особенно не на что, да так оно и было, пока все не дошли до конца улицы, ведущей к озеру. Здесь Миллике остановился и сказал:

— Вот мы и пришли.

Дверь приоткрылась, и в ней показалась голова мадам Миллике, повязанная черной косынкой. Миллике держал чемодан.

— Послушайте-ка… — сказал он и поправился: — Послушай, я сразу покажу тебе твою комнату. Ты, должно быть, устала.

Он пошел первым по выкрашенному желтой краской коридору и поднялся на второй этаж. Они очутились перед грубой еловой дверью, напротив которой располагалась еще одна, точно такая же.

Миллике открыл дверь и сказал:

— Ну, будь как дома.

Он поставил чемодан у кровати на коврик с изображением высунувшей язык черно-белой собаки.

— Если что-то захочешь, ты только позови.

Соблюдая приличия, Руж появился немного спустя.

— Ну, что?

— Что? Она здесь.

Руж устроился в зале на своем привычном месте; поколебавшись, он снова спросил:

— И как она из себя?

Он взглянул на Миллике, тот пожал плечами:

— Откуда я знаю? — И сразу: — Ты что будешь пить? Что ты хочешь, чтоб я сказал? Она и рта не раскрыла.

— Может, она языка не знает?

— Но понимает она меня отлично.

— Триста грамм молодого.

Когда старого, когда и молодого — зависит от времени и настроения. Случалось, по триста, случалось, и по пятьсот.

В тот день над водой и на триста метров ничего нельзя было разглядеть: дальше словно занавес висел, весь в складках.

Миллике подошел со стаканом и графином. Руж сидел молча.

Миллике смотрел сквозь стекло на тоскливые завесы тумана, сменявшие друг друга над озером, словно по мановению невидимой руки. Рука уводила их, нанизывая на далекий карниз. Наконец за спиной Миллике раздался вопрос (не так-то просто было его задать):

— А в остальном?

Миллике глянул на Ружа через плечо.

— Ну да, как она из себя?

— Понятия не имею.

На том и закончился разговор.

В шесть часов Миллике послал наверх кофе с прислугой; девушка не появлялась весь день.

Когда стемнело, Миллике вышел на террасу посмотреть, не светится ли у нее окно, — света не было. Сверху не доносилось ни звука, хотя в доме были простые полы без ковров, а комната супругов Миллике находилась как раз под комнатой девушки. Ни малейшего скрипа, ни звука шагов. Закрыв заведение, Миллике направился к жене.

— Ну, и что там делает эта девица? — спросила она. — Ты уверен, что она не сбежала?

День шел за днем, и как-то утром Миллике попросил ее показать документы.

Документы имелись — консул собственноручно поместил их в перетянутый резинкой желтый конверт. Не говоря ни слова, она протянула его Миллике.

На ней было платье и черный платок на голове. Она присела на маленький плетеный стул.

— Понимаешь, положено, чтобы все было в порядке.

Надо пойти к секретарю муниципалитета. Если какой-то бумаги недостает, тот скажет… Она не двинулась с места, пока Миллике, стоя посреди комнаты, разглядывал содержимое конверта, оттянув резинку толстыми пальцами с рыжими волосками.

— Вот свидетельство о рождении, отлично… Ага, тебе будет двадцать только в будущем марте; пока что я сам буду опекуном, надо бы это оформить…

Он продолжал перебирать бумаги.

Свидетельство о рождении, паспорт, рекомендательные письма, его, Миллике, адрес, выведенный крупными буквами в конце описания маршрута с подписью: место назначения. Ничего больше, ни строки о деньгах. Миллике спросил: «Так это все?» — совестясь из последних сил и не желая говорить прямо. Она кивнула, не ответив ни слова.

Казалось, что ее знобит, она все время куталась в платок. Бросалось в глаза, что она даже не разобрала чемодан, который так и стоял у стены приоткрытым. Миллике еще раз взглянул на племянницу и решил, что пока не время проявлять настойчивость; по всему видно, она еще не отошла с дороги. Он опустил конверт в карман.

— Решено, я его забираю. — И добавил в дверях: — Когда захочешь, спускайся. Надо познакомить тебя с тетушкой. Она ждет.

Миллике привыкли есть на кухне, поставили прибор и для нее; в полдень послали за девушкой, но она не спустилась.

— Ты что, так и будешь посылать своей даме еду наверх? — спросила мадам Миллике. — Славно! Прямо как в пансионе. Ну, если средства тебе позволяют…

Служанка, дородная нечесаная девица с грязными руками, приговаривала, гремя посудой:

— Три раза в день через два этажа! Предупреждать надо было… — И по секрету мадам Миллике: — Знали бы вы, как она ест! Только время переводит и продукт почем зря теребит.

Между тем воздух и гора за озером возвещали немалые перемены. Руж, по старой привычке являвшийся всякий день, как-то остановился на пороге и, задрав голову, произнес:

— Теперь уж, думается мне, погода-то установится.

Дело было в четверг. Выйдя на улицу, он взглянул наверх и почуял не перемену погоды, а долгожданное наступление другого сезона. Руж ничего не прибавил к своим словам, но вовсе не потому, что его не одолевало любопытство. К слову сказать, оно одолевало не только его одного, ибо никто из соседей и завсегдатаев кафе так еще и не видел девушку. Тем, кто в самые первые дни приходил к Миллике с вопросом: «Ну, как там племянница?» — он неизменно отвечал: «Она отдыхает». Даже для Ружа не нашлось ничего иного. Люди говорили: «Эта девушка и вправду тихоня».