Услышав ее имя, громко прозвучавшее в вечернем воздухе чужой страны, я не был способен произнести что-либо еще.

— Да, она была моей, — наконец сказал я, внезапно погрузившись в воспоминания: соприкосновение наших губ, ее рука у меня на плече, когда мы шли по Механик-Стрит, одеколон, словно весенние цветы, лепестки которых всегда цеплялись за ее платье.

Он потянул сигарету, а затем через рот и ноздри выпустил дым и рассказал мне о внезапном отъезде их семьи из Френчтауна и о многом другом:

— О ней ходили всякие слухи, Френсис. Она начала оставаться дома, не выходила на улицу, разве только на утреннюю мессу в полшестого — для монашек, на эту мессу мало кто еще приходил. Она была, словно… — он дирижировал сигаретой, пытаясь найти подходящее слово. — …отшельница. И она уехала со всей своей семьей. Они оставили Френчтаун, никому ничего не сказав, — он взглянул на меня с пристальным любопытством. — У тебя от нее нет никаких известий?

— Нет, — ответил я.

Он искоса взглянул на меня, в его глазах оставалось любопытство:

— Тебе где-то пятнадцать, правильно? Как ты попал в армию?

Я рассказал ему, как подделал свидетельство о рождении. Он не спросил — почему, я и не ждал от него вопроса. Каждый хотел попасть на войну, чтобы сражаться с немцами и японцами.

Через некоторое время нас начала валить с ног усталость от сумерек того бесконечного дня. Он возвращался в свое подразделение, уходящее с наступлением ночи. Он повернулся ко мне лицом, и мы, почти шутя и усмехаясь, отсалютовали друг другу, потому что сами для себя мы были не столько солдатами, сколько двумя френчтаунскими подростками, одетыми в униформу.

И тогда я еще никого не убил.

Я поворачиваюсь, чтобы сойти с крыльца номер 212 на Шестой Стрит. Вдруг входная дверь открывается, чтобы показать мне женщину во влажном переднике и с метлой в руке, она смотрит на меня своими узкими от удивления глазами.

— Вам что-то нужно?

Мне стало интересно, что будет дальше. Если она воспользуется метлой как оружием для самозащиты, то я ее в этом не обвиню. Я не должен забывать о том, как выгляжу среди людей.

— Вы не знаете, куда уехали Ренарды? — я не ожидаю ответа, но надеюсь, что вопрос обеспечивает должное уважение ко мне.

— Что? — спрашивает она, нахмурившись, и еще сильнее сжимает в руке метлу.

Шарф, конечно же, глушит мой голос.

— Семья Ренард, — говорю я, пробуя отчетливей произнести слова. — Где они?

— Уехали, — говорит она, в ее голосе звучат печальные нотки. — Они собрались и уехали.

Она начинает подметать порог, словно пытается смести меня, и как можно дальше.

Ее слова преследуют меня, когда я уже иду по улице: «Они собрались и уехали».

Госпожа Беландер ждет меня, когда я возвращаюсь с Третьей Стрит с двумя бумажными пакетами с покупками в руках из «Хенолтс-Маркета». Я купил какао, хлеба, земляничного повидла и разных супов от «Кемпбел» в красных и белых банках, главным образом томатный суп, гороховый и бобовый — все, что не нужно жевать, потому что мои десна слабы, и жесткая пища их повреждает. Я также купил две бутылки пастеризованного молока, фунт масла и клин сыра «Чеддер», которые буду хранить в маленьком электрическом холодильнике на верхней полке. Я могу покупать минимум продовольствия, потому что оставил свой аппетит еще где-то во Франции, и теперь ем только для поддержки сил.

Госпожа Беландер держит в руках большую кастрюлю и говорит: «Я угощу вас супом из черных бобов, который сварила сама».

Мы вместе поднимаемся по лестнице.

В арендуемой мною квартире раскладываю покупки на полках, а она ставит кастрюлю на плиту.

— Не кипятить, — говорит она. — Только разогреть… — и поворачивается ко мне. — Вы не сказали, как вас зовут, — в ее словах звучит не то, чтобы упрек, а скорее намек на не слишком крепкую память.

И тут наступает момент, когда моя жизнь становится ложью.

— Раймонд, — говорю ей, используя имя моего покойного брата. — Бьюмонт, — добавляю девичью фамилию матери, которую она носила до того, как она вышла за муж за моего отца.

— Пер э мер? — спрашивает она о родителях по-французски.

Я готов ответить: «В Канаде» У себя в сознании, я заменяю небеса Канады на что-нибудь поближе:

— Мы жили в Бостоне, прежде чем они вернулись домой в Канаду, когда началась война, — что было правдой о моем дядюшке Луи. Он никогда не принимал гражданство и вернулся в Канаду, когда я попал в армию.

Я вижу вопрос в ее глазах и быстро нахожу ответ:

— Я служил с одним парнем из Френчтауна, с Норманом Рочелом. Он много рассказывал мне об этом месте и убедил меня, что здесь очень хорошо.

Вспышка сомнения появляется в ее глазах, и я делаю быстрое дополнение к моей истории.

— Родители ждут меня в Канаде, но Форт Дельта на какое-то время отправил меня подлечиться.

И меня пугает, насколько легко дается мне ложь.

— Parlez vous fracais? — спрашивает она.

Отрицательно качаю головой. Я понимаю по-французски благодаря Сестрам Святого Джуда, в течение восьми лет преподавшим нам этот язык и остальные предметы, но никогда не был способен правильно на нем говорить.

Она тяжело вздыхает, долго изучая мой шарф и бандаж, а затем снова бормочет: «Бедный мальчик…», и направляется к двери.

Квартира на мансарде обогревается лишь печью на кухне, выложенной черным кирпичом и работающей от стеклянного кувшина, который каждые день или два я должен буду заполнять керосином, который нужно будет приносить от большого металлического бака на заднем дворе. Печь может обогреть лишь только маленькую часть кухни, в остальной части квартиры сыро и холодно, даже, несмотря на то, что зима уже закончилась.

Я завариваю себе чашку какао, задерживаюсь, чтобы позже лечь спать, несмотря на то, что холодно. На часах в форме банджо, висящих на стене, всего лишь двадцать пять минут двенадцатого, и это значит, что впереди длинная ночь. Я хочу спать, мои глаза становятся влажными и горят, но знаю, что усну сразу, как их закрою, и тогда начнутся сновидения.

В ванной на щеки накладываю жирный слой вазелина.

Наконец, я в кровати. Госпожа Беландер дала мне еще несколько одеял, и укрываюсь ими до подбородка. Подкладываю под голову две подушки, чтобы из моего горла не вытекала мокрота, от которой начинается удушливый кашель.

Я не могу уследить момент, когда, наконец, стирается линия между бессонницей и забвением. В ожидании сна тихо перечисляю фамилии парней из моего взвода: Ричардс, Эйзенберг, Чемберс и, конечно, Смит… их имена или клички — Эдди и Эрвин, Блинки и Джек… и фамилии: Джонсон, Орланди, Рейли, О-Брайн… и их имена: Генри, Санни, Спакс, Билли… а теперь названия звезд: на сей раз, перечисляя их в алфавитном порядке и продолжая ожидать пришествие сна.

Мне не хочется о них думать — обо всех, кто служил со мной во взводе, и перечислять их имена. Мне хочется забыть все, что было там, во Франции, но каждую ночь начинаю считать, словно молюсь, перебираю их имена, словно бусинки на четках. Закрываю глаза, и вижу, как мы продвигаемся, разбившись на маленькие группы, через заброшенную деревню, через разрушенные дома и улицы, заваленные кирпичным боем и сгоревшими машинами — через полный хаос, наши винтовки и автоматы наготове. Вечернее солнце низко висит над горизонтом. Длинные тени от руин и растянутые пятна света от дверных проемов и окон в уцелевших стенах переулка. Мы все напряженны, возбуждены и испуганы, потому что предыдущая деревня казалась мирной и свободной, пока внезапный огонь снайперов из таких окон и дверей не уложил развед-патруль, идущий впереди, почти во главе нашего взвода. Теперь я могу слышать рваное дыхание Генри Джонсона и свист между зубами Блинки Чемберса. В деревне слишком спокойно и тихо. «Иисус…» бормочет Санни Орланди. «Иисус» — это значит «мне страшно», и так каждый. В руках крепко сжато оружие, тихие проклятия, наполняющие воздух, ворчание, шип и пердение. Все это совсем не напоминает кино про войну в «Плимуте». Ни у кого ни героизма, ни бравады. Возможно, это наш последний путь, проходимый собственными ногами, и он пролегает через эту деревню, название которой мы даже и не знаем, и еще нас ожидает другая такая же деревня и третья, и Эдди Ричардс спрашивает неизвестно кого: «Какого черта мы здесь, и что мы тут делаем, в конце концов?», — а затем хватается за живот, потому что уже третий день у него диарея, от него воняет, и все стараются держаться от него подальше. Вдобавок, прорыв орудийного огня, все рвется вокруг нас и взлетает на воздух, и неизвестно, чьи это снаряды — их или наши? Мы бежим в укрытие, пробираясь и суетясь, падая лицом в грязь, пытаясь стать частью домов, вместо того, чтобы на самом деле спрятаться.